Астроном

– Ели вы кормите его своим хлебом, значит, он получает жалованье из полиции.

Алькальд усмехнулся.

– Шутки шуткуешь. Шутник. Ну-ну. Раз ты упорствуешь, мне придется обнародовать, что твой отец хранил на заимке в сельве. Не вздрагивай. Вы думали, что об этом никто не знает? А я знаю. Я все про вас знаю. И не только про вас. Как только мой рапорт достигнет префектуры, твоей семье придется худо. Весьма худо. И дать делу задний ход уже никто не сможет.

Меня бил озноб. Но как он узнал, от кого?! Неужели один из моих братьев предатель? Не может быть!

– Может, может, – сказал алькальд, словно отвечая на мой вопрос. – Пока живем, все может быть. Вот когда перестаем, тогда, действительно возможности кончаются. В твоих руках, мой дорогой, не только собственная жизнь, ты ведь тоже замешан в этой истории, но и всей семьи. Вот решай, что для тебя дороже, судьба едва знакомого проходимца, или отец, мать братья, сестры. Ох, что делают конвоиры с девушками на этапе и в лагере!

Он цокнул языком и сладострастно усмехнулся.

– После этого они, как правило, даже не подают прошение о помиловании. Наоборот, просят скорейшего приведения в исполнение. Итак… – он вопрошающе взглянул на меня.

Я едва заметно кивнул. Слезы катились из моих глаз, сердце разрывалось на части. Но кто бы устоял перед таким выбором!? Кто, покажите мне этого праведника, и плюну ему в лицо!

– Ну, вот и поладили, – сказал алькальд. – Учти, услуг я не забываю. После завершения эпифании перед тобой, человеком, доказавшим свою преданность, откроются новые перспективы.

Он хлопнул меня по колену и встал. Мы вышли из ашрама. Мышь утонула и, словно заснув, боком лежала на дне чаши. Алькальд молчал, только за воротами, раскуривая тонкую сигару из дешевого доминиканского табака, как бы нехотя, произнес.

– О нашем разговоре никто не должен знать. Эпифания ведь начинается стихийно, не так ли?

Я промолчал. Он бросил спичку к моим ногам, выпустил клуб вонючего дыма, и пошел через площадь.

Подойдя к реке, алькальд остановился возле стола, за которым утром пеоны играли в домино. Сейчас на нем валялись огрызки хлеба, чешуя и кости от сушеной рыбы. Пустые жестянки с пивом стояли на земле. Четыре плотно закусивших пеона молодецки храпели под деревьями. Алькальд подошел к одному из них и носком сапога легонько пнул его в бок. Пеон резко сел, и выхватил из кармана огромный складной нож. Увидев обидчика, он смутился и моментально спрятал нож обратно в карман.

– Надеюсь, запах падали не помешал вашей трапезе? – вежливо поинтересовался алькальд.

– Не-а, – мотнул головой пеон. – Но только после того, – указал подбородком на противоположную сторону реки, – без пива кусок в горло не лез.

– И чем вас так поразил мертвый осел?

– Это не осел, – сказал пеон. – Это дракон.

– Драконов не существует, – алькальд укоризненно покачал головой. – Они появляются только после второй бутылки спирта. А вы не получили даже первую.

– Это дракон, – настаивал пеон. – В точности, как на картинках. Крылья, точно у летучей мыши, зубастая пасть, и хвост.

– Может, это просто большая летучая мышь? – предположил алькальд.

– Не-а, клыки у него волчьи, а когти медвежьи. Да поезжайте и смотрите сами. А я больше туда ни ногой.

– Хорошо, – согласился алькальд. – Завтра с утра и поеду. А повезешь ты. Понял?

– Понял, – угрюмо пробормотал пеон. – Как не понять.

Креолка Авдотья заперла за мной калитку и двинулась по дорожке, ведущей к дому. Я последовал за ней. Бедра и задница Авдотьи, туго обтянутые цветастой тканью, совершали движения, не имеющие ничего общего с ходьбой. На пороге кухни Авдотья обернулась и окатила меня зазывающим взглядом.

Вдова Монтойя лежала в гамаке, прикрыв лицо фиолетовым платком. Гамак тихонько покачивался, вдова спала. Стараясь не шуметь, я прошел в сад и принялся за работу. После смерти мужа на заготовках кукурузы, вдова Монтойя повернулась на цветах. Ее маленький садик был засажен до последнего сантиметра земли всякого рода диковинными растениями. Весте с настурциями, левкоями, хризантемами, тут цвели мальвы и кошачьи коготки. Вьюнки обвивали бугенвилию, розы соседствовали с обыкновенной полевой ромашкой. Все это необходимо было поливать, окучивать, и содержать в образцовом порядке.

Платила вдова сущие гроши, но зато Авдотья три раза в неделю кормила меня роскошным обедом и перед уходом вручала увесистый сверток с бутербродами. Ими я и питался до следующего обеда. Авдотья упорно предлагала утолить и другой голод, но я под разными предлогами уклонялся. Учитель, тот, кого алькальд так фамильярно обозвал студентом Исидором, давно объяснил нам, что женщина заземляет и гнобит душу.

– Взлететь можно только на чистых крыльях, – постоянно повторяет Учитель. – Написано в двенадцатой саре: «Отдались от зла, и твори добро». То есть, сначала человек должен уйти от всего, мешающего полету души, а лишь потом отрываться от земли.

Мы, его ученики, пока находимся на первой стадии. Учитель каждую неделю подводит итоги, рассказывает каждому, насколько тот продвинулся. И я не хочу, чтобы грубая чувственность похотливой самки отбросила меня назад.

Работу в саду я знаю и, не мешкая начал собирать опавшие лепестки. Засуха не коснулась садика вдовы Монтойя, деньги на воду для полива она не жалеет. Могла бы и садовнику надбавить пару песо.

Хлопнула калитка. Выглянув из-за куста левконои, я увидел сутану батюшки. Перед ним шла Авдотья. Ее бедра вели себя вполне нормальным образом. Батюшка тяжело опустился в кресло-качалку рядом с гамаком и откинул голову на подушечку, привязанную к изголовью.

В городе поговаривали, будто батюшка Анхель спит с вдовой Монтойя. Он действительно часто приходит к ней, и они подолгу ведут задушевные беседы, но не более. Любовников всегда выдают мелочи, которые им кажутся незаметными, а на самом деле бросаются в глаза. Красноречивые взгляды, якобы случайные прикосновения, румянец на щеках, волнение в голосе. Ничего похожего между вдовой и батюшкой не происходило. Вообще-то мне все равно, пусть кто хочет, с тем и спит, лишь бы меня не вовлекали в свои игры.