Астроном
Шрифт:
Постепенно его и моя жизнь наладились, мы разбежались каждый по своим маршрутам и перестали встречаться на улицах или в офисах государственных учреждений.
За прошедшие десять лет Моти мало изменился. Разве немного погрузнел и в льняных прядях, если присмотреться, нет-нет да посверкивал седой волос. Увидев меня, затаскивающего свои пожитки в пентхауз, он распахнул объятия и энергичными похлопываниями чуть не сдвинул мне диск позвоночника. Однако кричал при этом он что-то странное:
– Здорово, Сашок! – голосил Моти. – До чего я рад тебя видеть, старина.
– Меня Яковом зовут, забыл что ли? – задал я сам собой напрашивающийся вопрос.
– Какой ты, к лешему, Яков! – не унимался Моти. – Ты же писатель!
– Но почему Дюма? – удивился я.
– Потому, – отвечал Моти, – что врешь так же затейливо. Искажаешь почем зря суровый рисунок действительности.
Затем он выложил мне все заимствованные из его жизни, и вплетенные в ткань художественных произведений ниточки, и принялся подробно объяснять, что, где и как я злостно исказил или перепутал. При этом Моти согнал с соседней койки уже начавшего располагаться резервиста и немедленно договорился со старшиной, что на крыше мы будем стоять вместе.
– Я и не предполагал, что обрел в твоем лице столь внимательного и пристрастного читателя, – сказал я, когда фонтан Мотиного красноречия перестал бурлить и лишь изредка, с шипением и плеском, выпускал сверкающие струи.
К вечеру пентхауз накрыла тень, мы вышли наружу, уселись в прохладе на пластмассовых стульях, и завели разговор о житье-бытье. Торопиться было некуда, предстоящие четыре недели службы простирались перед нами, словно Сахара перед покидающим оазис караваном.
Касба за Мотиной спиной золотилась и сияла под лучами низко висящего солнца. Песчаного цвета могучий прямоугольник усыпальницы, выстроенный Иродом над пещерой, в которой похоронены патриархи, возвышался над городом. Он был его центром, все вращалось вокруг этого здания, и на его фоне наши заботы и радости казались мелкими переживаниями.
– По данным разведки, – объяснил уже все вызнавший Моти, – один из центров террористической деятельности находится в Хевроне. Где-то здесь, возможно в одной из квартир нашего дома. Тут планируют теракты и начиняют взрывчаткой пояса. А вот там, – Моти ткнул рукой в соседнюю виллу, – там возможно промывают мозги дурачкам, суля им за порогом рая семьдесят готовых на все девственниц.
Поэтому нас и поставили на крыши с винтовками, заряженными боевыми патронами. Приказ простой: рассматривать без устали окружающую жизнь в сильные бинокли и немедленно сообщать обо всем подозрительном.
Затем Моти принялся рассказывать о перипетиях его личной жизни. К моменту отъезда Харькова он снова был холостым, и с тех самых пор безуспешно искал спутницу жизни.
– С женой я развелся, – сокрушенно объяснил он, закуривая новую сигарету. – Не сошлись характерами. И все, не везет – так не везет.
Попав в Израиль, Моти продолжил карьеру религиозного Казановы. К моменту нашей встречи, то есть примерно лет через десять после приезда, он уже успел четыре раза жениться и столько же раз развестись. Причем женился он на полном серьезе: покупал с новой женой квартиру и заводил ребенка. А потом …. Потом что-то не складывалось, и беспокойные гены матери, возобладав над славянской меланхолией отца, влекли его на приключения.
На следующее утро мы вместе заступил на пост и жизнь покатилась по строго размеренному порядку. В семь пятнадцать я с Моти оказывались на крыше, запирали входную дверь и начинали устраиваться. Одно армейское одеяло, растянутое между прутьями арматуры, прикрывало пост наблюдения. Арабы, то ли по суеверной привычке, то ли рассчитывая в будущем надстроить дом, не обрезают железные прутья опор, оставляя их свободно ржаветь и покрываться грязью. Это нас и спасало, ведь не окажись на крыше таких железяк, наблюдателю пришлось бы жариться под открытым солнцем.
Второе одеяло мы укладывали на две стороны парапета в углу крыши
и прижимали ящичками с патронами. Одеяло прикрывало от солнца уголок отдыха и медитации, в котором свободный от наблюдения израильский воин мог сладко дрыхнуть или читать.Взгляд сверху на ситуацию касался нас крылом всего на несколько мгновений в день, а затем воспарял куда-то под облака исторической справедливости и государственного смысла. На мыльной поверхности быта расхаживали в своих галабие арабки, настороженно следили за ними плохо выбритые мужья, сушилось белье, была пыльная крыша и беспощадное солнце, и ситуация больше походила на обыкновенную тяжбу соседей, чем на конфликт между двумя народами, двумя культурами, двумя цивилизациями
Хеврон – сонная окраина арабского мира. Мы, горожане конца двадцатого столетия, словно усевшись в машину времени, вернулись лет на сто назад. По улицам Хеврона громыхали телеги, запряженные лоснящимися, упруго-коричневыми лошадьми. Мелко семенили белые и серые ослики, вдетые в замысловатые рамы, на которых умещались ящики с фруктами и овощами, какие-то кувшины и сам хозяин, одетый в невообразимо живописную куфию, схваченную черным жгутом. Полы длинного халата почти касались земли, по обе стороны рамы выступали ноги наездника в растоптанных туфлях с торчащими из них загорелыми пятками, покрытыми одеревеневшей кожей.
Изредка проезжал всадник, сдерживая тонко перебирающую ногами высокую лошадь. Она шла боком, всхрапывая и косясь блестящими глазами на пробегающие двери и решетки, и хозяин легонько постукивал ее по крупу коротенькой палкой на широком коричнево-черном ремешке, охватывающем его запястье.
Первые этажи домов, выходящих на улицу, были заняты магазинами. Тяжелые стальные двери от пола до потолка запирались огромными ключами. Жили боязливо – окна-витрины были плотно забраны решетками.
В конце нашей улицы, замыкая собой Хеврон, располагался небольшой храм русской православной церкви. Монахи в сутанах каждое утро направлялись к центру города и, спустя несколько часов, возвращались, нагруженные пакетами и сумками. В Израиле уже давно никто не ходит пешком за покупками, домохозяйки подъезжают в автомобиле к супермаркету, и загружают багажник до самого верха. Арабы возвращаются с рынка, погоняя крепко навьюченного ослика. И только русские монахи, невзирая на жару, волокли тяжеленные корзины.
Но, может быть, в этом и заключалась их духовная работа, неустанный труд по укрощению плоти и преисполнению святостью. Все они были молоды, стройны, двигались легко и пружинисто, словно не умерщвляли себя постами и молитвами, а проводили время в спортивном зале. Моти предлагал крикнуть им с крыши какой-нибудь лозунг позабористее, вроде «Ленин, партия, комсомол» но, поколебавшись, решил, что такое поведение не будет соответствовать высокому званию израильского агрессора.
Тема разговора с русскими монахами, регулярно заплывала на крышу и, повертевшись некоторое время по ее чешуйчатой бетонной спине, постепенно сходила на нет. Кроме общего языка нас с ними ничего не связывало, да и какой разговор мог вестись с высоты пятиэтажного дома.
Хевронские арабы очень набожны. В пятницу с утра весь город – мужчины, женщины, дети отправляются молиться в Усыпальницу. Старинное здание, возведенное царем Иродом над пещерой, где похоронены Авраам и Сарра, Исаак и Ривка, Яаков и Лея, а также Адам с Хавой, неоднократно переходило из рук в руки. Несколько веков там находилась церковь крестоносцев, а потом, после завоевания страны Салах-эт-Дином, – мечеть. Здание огромно, и в него набиваются многие тысячи молящихся. Небольшая часть Усыпальницы передана еврейским поселенцам, и там расположились несколько синагог. Иногда арабы врываются на еврейскую часть, ломают мебель, жгут книги. После первого такого случая за порядком стала следить не полиция, а подразделение резервистов.