Астроном

Часть нашего батальона патрулировала вокруг Усыпальницы и караулила внутри. Это несравненно интереснее, чем жариться целый день на крыше. Да и куда легче – внутри многометровых стен здания всегда сумрачно и прохладно. Вопрос о несправедливости и судьбе неоднократно обсуждался на крыше.

– Не созданы мы для легких путей, – меланхолически замечал Моти. – Спорить не с кем и жаловаться не на кого. Остается только молча тащить лямку, и считать дни до окончания службы.

Ничто так не сближает мужчин, как совместное безделье с оружием в руках. Есть что-то вечное в караульной службе, часы, проведенные в ожидании грядущей беды, неуловимым образом изменяют характер. Дружба, замешанная на часах совместного сторожения – одна из самых крепких дружб в мире.

Моти было, что рассказать. Первую неделю он подробно описывал свои матримониальные похождения.

– Раввины меня уже боятся, – вздыхал он, поправляя приклеенный к носу листик газеты. – Да я и сам не рад. Так хочется постоянства, теплого дома, любящей жены.

– Так кто же тебе мешает?

– Обстоятельства. Каждый раз что-то не то.

Ветер носил по крыше песок, кружил оранжевые фильтры окурков, какие-то палочки, обгорелые спички, обрывки бумажек. Пыль проникала в затворы винтовок, впитывалась в гимнастерки, скрипела на зубах.

– Вот ты, писатель, – сказал Моти, закуривая очередную сигарету, – вот и расскажи людям мою печальную историю. Для поучения и остерегу. В этом и состоит твой долг пред народом. Может быть, добрые чувства, которые ты пробудишь своей лирой, искупят вранье, допущенное тобою в процессе сочинительства.

– Никому я ничего не должен, – ответил я. – Ты что, зарплату мне платишь или нравственно поддерживаешь?

– Я книжку твою купил, – невозмутимо произнес Моти. – Значит, поддержал материально. И обсуждаю, тобою насочиненное. То есть, поддерживаю нравственно.

Жара не располагала к препирательствам, и я пропустил нахальную Мотину тираду мимо ушей.

Солнце пробивалось сквозь плотные армейские одеяла, сжигая щеки и уши. Даже отраженного от серой бетонной крыши света было достаточно, чтобы опалить лицо. Мы обмазывали себя кремом, лепили на нос кусочки газеты, но, тем не менее, кожа сползала клочьями, а физиономии наливались багровым взрывоопасным цветом. Перелом наступил к концу третьей недели, когда наши лица стали напоминать шоколадные физиономии знаменитых джазменов.

– Пора учить эфиопский, – меланхолически заметил Моти, разглядывая себя в зеркальце. – Вот на эфиопке я еще не женился. Стоит попробовать, говорят они покладистые и верные.

В это время на крышу соседнего дома вышла арабка с тазиком белья. За последние несколько дней она стала появляться на крыше слишком часто, да и белье, судя по наблюдениям, вывешивала одно и то же. Мы уже подумывали сообщить об этом командиру: кто ее знает, что она высматривает, может, за нами следит. Хотя, чего тут следить, мы целый день как на ладони,

– Погодь, – удержал меня Моти, когда я уже взялся за тумблер рации. – Посмотрим, что дальше будет.

Я положился на его знание женской натуры и не ошибся. Поначалу арабка кутала лицо в платок и держалась к нам спиной. Судя по фигуре, лет ей было немного. В Хевроне выходят замуж рано и начинают стремительно рожать. Годам к тридцати рожальная машина превращается в крупных размеров бабищу с широким лицом и неохватным задом. Наша арабка двигалась по своей крыше легко и проворно, с грацией козочки, ловко подхватывая подол своей плащ-палатки.

На обыкновенное платье, или юбку с кофтой, религиозные арабки надевают глухой, мышиного цвета плащ, напоминающий плащ-палатку, застегиваемый у самого горла и закрывающий ноги до щиколоток, а руки до запястий. На улице стоит августовская жара, нормальную европейскую женщину в таком облачении через полчаса неминуемо хватит тепловой удар, а этим хоть бы что.

Так вот, развесив белье, арабка преспокойно сняла свой плащ и несколько минут прогуливалась по крыше, игриво посматривая в нашу сторону. Я не верил своим глазам! Неужели чары Мотиного обаяния пробились даже сквозь строй исламских запретов. Насчет своей скромной особы я не питал никаких иллюзий, понятно было, что все представление адресовано моему другу.

– Худовата, – заметил Моти, внимательно изучая через бинокль арабские стати. – Мне нравятся более плотные. Как на картинах у Рубенса.

– Когда она родит четвертого, – сказал я, – то придет в соответствие твоему представлению о женской красоте. И прекрати пялиться, ты, кажется, забыл, что говорит наша религия о рассматривании чужих жен.

– Не мешай вести наблюдение за потенциально опасным объектом, – буркнул Моти, не отрываясь от окуляров. – А вдруг у нее под кофточкой пояс со взрывчаткой.

– Бабушке своей расскажешь, – сказал я и потянул за ремешок бинокля.

Арабка сняла платок, тряхнула коротко подстриженными волосами и сделала еще пару кругов по крыше. Теперь, когда стало видно ее лицо, можно было определить возраст.

– Лет девятнадцать, – сказал Моти, подкручивая верньер.

– Твои наблюдения нуждаются в проверке, – возразил я, продолжая тянуть за ремешок. – Отдай бинокль.

– Не отдам, – отрезал Моти и я понял, что он стоит на грани очередной ошибки.

– Эй, приятель, – я хлопнул его по затылку. – Она замужем. Ты не забыл?

Моти не ответил. Арабка вышла на середину крыши, бросила в нашу сторону взгляд, достойный Елены Прекрасной и, подняв руки к горлу, принялась расстегивать кофточку.

– Баррикадной смелости женщина! – прошептал Моти, и глубоко втянул воздух.

Но Красной Пресней не пахло; расстегнув две верхние пуговички, арабка захохотала и, подхватив плащ-палатку, скрылась за отражателями солнечных бойлеров. Спустя минуту оттуда вышла закутанная по самые брови, неосвобожденная женщина Востока, мелко семеня, пересекла крышу и скрылась в дверном проеме.

– Ну и дела, – произнес Моти, опуская бинокль. – Тайны гарема, а? Несколько минут мы молчали, пораженные увиденным. Наконец Моти произнес:

– А вот личико ее мне не понравилось. Топорное личико.

В дверном проеме на соседней крыше возникла чья-то фигура. Моти схватил бинокль и припечатал его к глазам. Грузно переваливаясь, на крышу выбралась толстая бабища в плащ-палатке и с совершенно русским лицом. Не смотря в нашу сторону, она сняла развешенное козочкой явно сухое белье, злобно запихнула его в тазик, и потопала к двери. Перед самым проемом она обернулась, и презрительно плюнула в нашу сторону.