Астроном

Он выразительно покрутил головой, как бы показывая на какое место израильская армия приспособила хомут.

Наш пост располагался у самого входа в усыпальницу. Закончив досмотр, посетители оказывались в коридоре с высоким сводчатым потолком. Пройдя по блестящим от прикосновения сотен тысяч подошв плитам, они попадали во внутренний двор. По существу, посетители проходили сквозь один из этажей здания, а стены коридора представляли собой несущую конструкцию, сложенную еще рабами Ирода. До высоты двух метров стены покрывал тусклый от старости мрамор. Когда-то, наверное, он блестел и лучился, но сейчас его поверхность напоминала пожелтевшую от времени слоновью кость. Мрамор приятно холодил даже через бронежилет, и мы при первой возможности притирались к нему всеми возможными участками тела.

– Вот сейчас я понимаю Антея, – заявил Моти, ухитрившись прилепить к стене не только спину и задницу, но и руки с ногами. В такой акробатической позиции он выстоял минут десять и, оторвавшись, с шумом выдохнув воздух.

– Хорошо, – сказал он, счастливо улыбаясь. – Пробирает до самых костей. Интересно, когда ротный вещал про облагораживающее влияние, он имел в виду эту прохладу?

– Смотри, не простудись, – предупредил я.

– Простуда от святости? – иронически поднял брови Мотл. – Или святая простуда?

– Святая простота.

– Знаешь, о чем я думаю? – Моти уселся на пол и с удовольствием вытянул ноги. – Ведь все это огромное здание есть не что иное, как метрика, свидетельство о рождении.

– Если свидетельство, то, скорее, о смерти, – сказал я.

– Писатель, а тупой, – хмыкнул Моти. – Я имею в виду метрику не личности, а народа. У какой еще нации есть такое могучее, – тут он похлопал ладонью по мрамору, – незыблемое доказательство ее причастности к своей земле. Мы тут не чужие, вот они, наши прародители.

– Именно поэтому нас и гоняли по всему свету почти две тысячи лет.

– Не поэтому, а совсем из-за другого. А в метрике, что обычно указывают? Имена родителей новорожденного, их национальность, место проживания. У нас же, – тут он снова хлопнул по мрамору, – это не просто написано, а построено, запечатлено в камне. Вот у русских, или французов, или британцев, есть у них такая метрика?

– Э-э-э… – недоумевающе протянул я. – Видишь ли, евреи, как мне кажется, единственный народ, точно знающий от кого он произошел. У всех остальных под нацией подразумевается исторически сложившийся этнос, проживающий на определенной территории…

Но Моти не дал мне договорить!

– О, Иосиф! – вскричал он, вздымая руки горе. – Не забыто твое учение, не стерся твой язык.

– Причем тут Иосиф? – спросил я. – Иосиф похоронен под Шхемом, а мы в Хевроне.

– Не тот Иосиф, – поморщился Моти. – Иосиф Виссарионович. Воплощение беспричинного зла.

– Беспричинного?

– Конечно. Для того, чтоб удержать власть и подавить оппозицию не нужен был такой размах террора. Хватило бы куда меньшего количества жертв. Но Иосифа влекло зло само по себе. Так же, как и арабов. Ведь стоит им только захотеть мира, наше правительство подпишет с ними любой договор. И жизнь у них, со всех точек зрения, станет сытнее и спокойнее. Но фокус состоит в том, что им не нужны ни покой, ни мир.

Так, философствуя и пикируясь, мы славно провели время от восхода до заката. На следующий день Полина Абрамовна, проходя через наш кордон, поставила перед Мотей целлофановый пакет, наподобие тех, что бесплатно раздают в супермаркетах. Из пакета разливалось дивное благоухание свежевыпеченных коржиков

– Это вам, – сказала она. – Чтоб веселей служилось.

Моти смутился. Изображать нахала и разбитного парня на словах у него получалось куда убедительнее, чем на деле.

– Я… собственно, – забормотал он, – не имел в виду и вообще….

– Берите, берите, – сказала бабуля. – Вы такие славные мальчики. Напоминаете мне сына. Если бы он дожил до ваших лет, тоже бы стоял где-нибудь в карауле и пил пустой кофе.

Мотя покраснел. Сам того не подозревая, он приотворил дверь в затаенную комнату боли, выпустив на свободу демона воспоминаний.

– Я взяла в библиотеке ваши книги, – Полина Абрамовна остановилась напротив меня и внимательно рассматривала, словно диковинную птицу. – Кое-что прочла, почти все просмотрела. Вы хорошо пишете.

– Спасибо.

– Но кое-что я обязана вам сказать.

В голосе бабули прорезались учительские нотки. Она, видимо, снова почувствовал себя учительницей, разбирающей сочинение подающего надежды ученика.

– В ваших рассказах и повестях всегда присутствует второй план. Впрочем, я даже затрудняюсь назвать его вторым. Он настолько торчит из-под первого, что иногда мешает основному повествованию. Как технический прием это вполне допустимо. Плохо другое: чтобы понять этот план, нужно обладать запасом знаний не доступным обыкновенному читателю.

– Да, – многозначительно молвил Моти, – он не прост. Над текстами нашего уважаемого друга необходимо работать. Работать! – Моти поднял вверх указательный палец и покачал им, словно угрожая нерадивым читателям.

– Я с вами не согласна, – сказала бабуля. – Всевышний приказал нам трудиться над священными текстами. Но ни в Пятикнижии, и ни в одной из книг пророков, не сказано, что я должна тратить время и силы, разгадывая намеки нашего уважаемого друга.

Я молчал. Моти войдя в роль моего секретаря или литагента завел с Полиной Абрамовной оживленную беседу о творчестве «нашего уважаемого друга». Удивительным в ней было то, что Моти с грехом пополам одолевший пару рассказов, вел себя так, будто знал наизусть все, вышедшее из-под моего принтера.

– Так что же вы нам посоветуете? – спросил он минут через десять.

Его «нам» умиляло.

– Я понимаю, – сказала бабуля, – что сегодня модно начинять произведения всякого рода аллюзиями и реминисценциями. Но всему есть предел. Нужно стремиться не усложнять сочинение, а упрощать. Всегда помнить о кажущейся простоте пушкинской «Метели» или о коллизии лесковского «Тупейного художника». Если бы современные авторы удерживали перед мысленным взором классические тексты, это бы очень обогатило их произведения.

– Но ведь Пушкин писал почти сто пятьдесят лет тому назад, – возразил Моти. – С тех пор все переменилось. Эпоха, дыхание, ритмы. Да и кроме русской, существуют другие, не менее богатые литературы. И в каждой своя традиция.

– Да, – кротко согласилась Полина Абрамовна. – Конечно, существуют. Я, например, очень люблю Маркеса и Пинчона. Вот вы и попробуйте написать так, чтобы первый план был подобен пушкинскому, а второй нагружен, как у Пинчона. Но не навязчиво, аккуратно. Если читатель не заметит второго слоя, он должен полностью удовлетвориться первым. И тогда тот, кто заметит дополнительный смысл, почувствует себя кладоискателем, обнаружившем клад в собственном огороде. Если же хотите прослыть оригинальным, то попробуйте построить книгу так, чтобы каждая глава соответствовала одному из свойств человеческого характера. Десять глав – десять свойств: гнев, зависть, предательство, любовь, щедрость.