Атака! Атака! Атака!

— Чего, чего тебе надо? — забормотал он, садясь и, привычно для военного летчика, ничего еще не понимая, стал быстро одеваться.

Черепец сидел возле столовой, под синей лампочкой, вокруг него толпились несколько человек, глаз у него заплыл, он был пьян.

— Черепец, дорогой, кто это вас? — строго спросил Шорин.

— Майор, — сказал Черепец, — ванная, англичане — все рыжие бобики… Пирл Харбор, — он ударил себя кулаком в грудь и заплакал. — У них один папа…

— Ну разгильдяй же. Я давно заметил, они с Артюховым полетные копили. Вы еще первого числа маргарин покушаете и спросите… — размахивая трубочкой, подогрел страсти Неделькин.

Сделать уже было ничего нельзя — к столовой подъезжал грузовик с краснофлотцем из комендатуры.

— Пирл Харбор… здесь… — опять сказал Черепец, показывая себе на грудь и сам пошел к грузовику.

— На этом радиоузел Дома флота заканчивает свои передачи, — объявил диктор. — Спокойной ночи, товарищи!

В город встречать Игорешку они поехали втроем: Гаврилов, Белобров и Дмитриенко, и провожали их к рейсовому прямо из Дома флота. Дмитриенко привел Долдона. Долдон ни за что не хотел лезть в рейсовый, и чтобы подбодрить его и показать пример, Дмитриенко разбегался и с криком «вперед!» прыгал на корму. Долдон тоже разбегался, но у самой кормы горестно застывал на пирсе, развесив длинные глупые уши. Тогда они с Романовым подняли его и грубо зашвырнули на рейсовый.

— Иногда принуждение — лучший вид воспитания, — сказал по этому поводу Дмитриенко. На пирс притащили патефон, потом пришел начмед Глонти с плетеной корзинкой, в которой был живой крольчонок, но Гаврилов взять его отказался.

— Ну что вы, доктор, ей-богу, анекдот делаете, его и кормить нечем, и Долдон его сожрет, и что это я буду по городу с крольчонком гулять.

Но Дмитриенко заорал, что кролика он берет себе, с Долдоном они будут братья, а мальчишке будет радость.

— «Хочу любить, хочу всегда любить», — играла пластинка.

Настя Плотникова стояла на пирсе, рядом с ней опять стоял Сафарычев. Он стоял без шинели, с залива тянуло сырым соленым ветром, и хотя злиться было, собственно, не на что, Белобров так обозлился, что сам почувствовал, что бледнеет и что лицо опять сводит. Он ушел за надстройку и через иллюминатор стал смотреть в пустую каюту рейсового. Там, вод синей лампочкой на столе, стояли кружки, лежал хлеб и было рассыпано домино.

«Дорогая моя Варя!» — начал про себя Белобров.

Машина рейсового зачавкала, палуба дрогнула и, когда Белобров вышел из-за надстройки, пирс уже ушел во тьму, люди на нем были не видны, только слышны голоса. Играл патефон. Дмитриенко на жесткой деревянной скамье, на корме, знакомил крольчонка с Долдоном.

— Цыц, — говорил он, — цыц!

Гаврилов сидел рядом, и лицо его в свете синего иллюминатора было тревожным и несчастным.

Долдон громко гавкнул, крольчонок в корзине попятился.

«Дорогая моя Варя!»

— А про дочку с женой ничего пока не слыхать? Может, лиха беда — начало? — К Гаврилову подошел капитан рейсового.

— Давай выпьем, капитан, — сказал Дмитриенко, — твоя выпивка, наши песни. Взаймы и в аренду, а? — Он сел на корточки около Долдона, дыхнул ему в нос и приказал: — Ищи!

«Дорогая моя Варя!» — опять начал Белобров.

— Слушайте, товарищи моряки, — сказала девушка в узенькой железнодорожной шинельке и со злыми бровками, — какие вы принципиальные, что над душой стоите. Нету поезда, что я его, рожу? Ничего не случилось, просто опаздывает. И волка своего заберите, здесь нельзя.

Они вышли из разбитого, в лесах, вокзала.

— Собачка, собачка, — закричали с лесов девушки, — почему у тебя такой хозяин длинный?

Было первое в этом году настоящее утро. Солнце припекало, залив блестел.

— Да иди же ты рядом, проклятая собака, — бормотал Дмитриенко и остервенело дергал веревку. Долдон глядел на него преданными глазами, прижимал уши и тянул, как паровоз.

— Может, он ездовой, — заныл Дмитриенко. — Возьми хоть кролика, Саш.

— Нет, — сказал Белобров и заложил руки за спину. — Не хочу разрушать ихнее братство. Потом, ты со зверями — это очень красиво.

Гаврилов нес маленький чемоданчик, кротко улыбался, подставляя лицо солнцу, но в глазах у него было что-то недоступное ни Дмитриенко, пи Белоброву, что-то из другой, неизвестной им гавриловской жизни. За три года они вроде узнали друг о друге все, по этого выражения глаз Гаврилова они не знали.

— Возьми кролика, подлец, — опять заныл Дмитриенко, — ну, я ошибся… ну что же, ну, я признаю…

Белобров опять засмеялся и пошел впереди.

Вдоль длинных деревянных пирсов, вперемежку стояли небольшие военные и торговые суда, на одном пирсе матрос в робе катался на велосипеде, выделывая немыслимые кренделя. Был праздник, к кораблям пришли девушки, матросы торчали на палубах, перекрикивались с ними, смеялись. Некоторые девушки сняли пальто и несли их, перекинув через руку, в кофтах и свитерах с высокими плечиками, они казались нарядными.

Впервые с начала войны Белобров вдруг подумал, что война, наверное, скоро кончится, ну не очень скоро, но все-таки скоро. И что, может, он останется жив. От этой мысли он улыбнулся. Но Дмитриенко растолковал его улыбку превратно и сказал, что его, Дмитриенко, боевого офицера, девушки принимают за грибника, и что это свинство.

— Давай кролика в камеру хранения сдадим, — сказал он, — жарко.

— Кроликов не принимают, — железным голосом сказал Белобров. — И потом что? С кроликом тебе жарко, а без кролика сразу будет холодно? Так, что ли?

Тут же навстречу им попался толстый полковник, и именно в это же время Долдон так рванул Дмитриенко, что тот пулей пролетел мимо полковника с рслепительной улыбкой, а полковник еще долго грозно глядел им вслед и кашлял.

Город спускался к морю. Он был разбит бомбежками и выжжен «зажигалками», на пустырях, возникших после бомбежки, давно были протоптаны тропинки, движение на них было людное. Часть пустырей была занята под огороды, сейчас там жгли прошлогодний мусор, и развитый город производил мирное впечатление.

У запасных путей был базарчик. Много продавали, мало покупали. Полная проводница продавала картошку, и они купили полный чемоданчик.

— Мороженая? — строго спросил Дмитриенко, вытер ладонью картофелину и, закрыв глаза, попробовал на вкус.

— Да ни боже ж мой, — сказала проводница. — Кролика где брали?

Белобров отошел на несколько шагов и увидел пушистый воротник, примерно про такой воротник для Маруси плел ему как-то Черепец. Он подошел без намерения купить его, но у женщины лицо было бледное, она заикалась и никак не могла произнести слово «пятьсот». И боты у нее были такие, как у Вари в поезде. Ои сунул деньги, больше па сто рублей. Старушка продавала коробочку детских красок, он тоже купил.