Атака! Атака! Атака!

— У меня легкая форма, — вдруг сказала Маруся. — Глонти сказал, мие детей иметь можно будет… Я девушка здоровая, поправлюсь…

Г у-у-у-у-у-у… — загудел рефрижератор.

Шофер домел веничком кузов, закрыл борт. Белобров сунул ему тридцатку.

— Ну вот и все, — сказала Шура и оглядела дома, Базу, размытые дождем сопки, серые корабли под скалой. — Все, — сказала она, — как сон, Сашенька, как сон!

Не прощаясь, взяла ребенка у Екатерины Васильевны н, криво ступая, пошла по трапу. За ней поднимался Дмитриенко с открытым зонтом. На палубе ветер рвал брезенты с бесконечных штабелей бочек. Помощник ругался в мятый жестяной рупор. Транспорт опять загудел.

— Ну, бывайте здоровы. — Маруся пожала руки Черепцу и Артюхову. И потом еще раз Черепцу. — Ждите нас с песнями.

И, забрав в обе руки вещи, не оборачиваясь, полезла по трапу.

Майор из морской пехоты заиграл на аккордеоне танец маленьких лебедей. Матросы с грохотом потащили наверх трап. Буксир хрипло гуднул и стал вытаскивать транспорт. Шура на палубе мотала головой, потом ткнулась лицом в одеяло, в которое был завернут ребенок, и заплакала. Маслянистая полоса воды между транспортом и пирсом все увеличивалась, и винты буксира погнали по этой воде пенистые гребешки. Порыв ветра вырвал у Екатерины Васильевны зонт, он закачался на воде, а Екатерина Васильевна тоже заплакала, пе то из-за зонта, не то от тоски. Все кричали и с берега, это был крик, в котором нельзя разобрать слов. Майор играл вальс. Подъехал «виллис», из него выскочила Настя Плотникова и замахала рукой, а Шура опять закивала головой.

Маруся стояла на самой корме у штабеля бочек рядом с вылинявшим флагом, так и не выпустив чемодана и узлов. Винт транспорта вспучил и вытолкнул из воды масляные пузыри, тогда Маруся села на чемодан, облокотилась локтем на леер и так смотрела на Черепца и на пирс долго и неподвижно. Тугой сырой ветер все дул и дул с залива, транспорт отходил. За транспортом двинулся «бобик» — большой морской охотник, корабль охранения, матросы с него показывали на зонт в воде и смеялись.

Провожающие расходились. Настя уехала на «виллисе». Черепец, Белобров и Дмитриенко залезли в кузов «пикапа» и накрыли плечи брезентом. К ним попросился майор с аккордеоном.

— Уехал мой балбес, — сказал майор, — и снова я одна. — Он хихикнул и заиграл «Давай пожмем друг другу руки».

— Вчера мухи появились, совсем весна… — сказал Черепец.

«Пикап» полз в гору, и чем выше он полз, тем шире становился залив. Манор играл, лицо у него было печальное.

— Черепец, дорогой, — сказал Белобров, — а я тебе воротник купил, — он кивнул в сторону залива и транспорта, — купил, понимаешь, не отдал. Из хорька воротник. Теплый.

— Я этого хорька знал, — подхватил Дмитриенко, — он Долдону двоюродный брат.

Но никто не засмеялся. У гарнизона они подобрали Гаврилова и Игорешку с шахматами под мышкой. Затемнение в парикмахерской было поднято, и за креслом Шуры работал молодой прыщавый матрос.

Транспорт все уходил и, совсем маленький, то исчезал в тумане, то возникал из него. Выходя из узости, он, как это делали все транспорты, загудел и долго гудел, пока вовсе не пропал из виду.

— Мы их разобьем так страшно, — вдруг сказал Белобров, — что веками поколения будут помнить этот разгром. Честное слово, ребята.

На развилке майор вышел, а они поехали дальше. Навстречу, подскакивая на ухабах, проехали два грузовика, в которых, держась друг за друга, пряча лица от холодного ветра, стояли летчики. Летчики пели. Вместе с ними у самой кабины стояла и пела хорошенькая девушка.

— Здравствуйте, сестрица! — заорал Дмитриенко и встал в «пикапе».

— Здравствуйте, товарищ гвардии капитан, — ответила девушка.

Рядом с ней в красивой позе стоял Сафарычев.

— Все, — сказал Дмитриенко и погрозил Сафарычеву кулаком, — «Окончен бал, погасли свечи». Надо было мне в ваш Мурманск ездить!..

Ночью, когда объявили тревогу и в «тридцатке» поднимали экипажи, а автобусы подходили к гарнизонным домам и в них, застегиваясь на ходу, садились те, кто был не на казарменном, я спал.

Экипажи шли к самолетам неразговорчивые, хмурые, пирожки и холодное какао раздавали с «пикапа» на ходу, их раздавал краснофлотец, пока не прибежала Серафима. Механики грели моторы, грохотали винты, поднятый ими ветер выдувал воду из луж.

— Вы моя сказка, — кричал за самолетом невидимый Белоброву торпедист, — вы для меня сон, дуну и вас нет… А она па семь годов его старше и вылитая треска.

— Бабушка, — прокричал второй голос.

— Ну, что у вас там? — кричал Белобров. сунул в рот остатки пирожка и полез в самолет.

— Торпеда готова по-боевому, — сразу ответил из-за самолета первый торпедист, и это был последний в жизни Белоброва голос, который он услышал не по СПУ, а на земле.

Под самолетом пробежал Долдон, Белобров закрыл люк и переключился на СПУ.

— Штурман в порядке? Стрелок в порядке?

— В порядке, в порядке, — ответил Звягинцев, нынче он шел штурманом с Белобровом.

— В порядке, — ответил Черепец.

— Тогда поезд отправляется, третий звонок.

Белобров взлетел первым, оставив за собой полосу пыли, и пошел кругом над аэродромом, ожидая, когда из этой пыли возникнут и подстроятся за ними Романов и Шорин. Остальные пока оставались на аэродроме.

Небо начинало желтеть, земля была черной, а залив уже голубым. Они вышли из-за столовой номер три строем клина, прошли над домами гарнизона, пирсами, над заливом.

Мощно и грозно гудели моторы.

Над Мотовским заливом в плексиглас ударило солнце, под самолетом прошли голые, поросшие красноватыми лишайниками скалы и сразу открылось море. Над водой стояла легкая дымка, и они еще с час летели над этой дымкой,

«Дорогая моя Варя, — начал Белобров. — Дорогая моя Варя!»

— Интересно, — сказал Черепец, — как муха на потолок садится — с попорота или с петли?

Они снизились, дымка внизу вроде бы расступилась, открывая студеную воду, и тогда они увидели первую бочку, то есть они не поняли сразу, что это бочка, она была полузатоплена, и Белобров решил, что это мина; сорванные мины ходили косяками, и их следовало наносить на карту, но это была не мина, а именно бочка, и вторая, и третья. Чем больше они снижались, тем шире расступалась дымка и тем больше открывалось этих полузатопленных знакомых бочек с рефрижератора помер три. Некоторые были разбиты, и на них сидели чайки. Больше ничего не было, только бочки, да угол какого-то здорового ящика, да доски, на которых тоже сидели чайки. Бочки, бочки, бочки!

— Бочки! — быстро по СПУ сказал Черепец и облизнулся. — Бочки! Ворвань не затонула. Вот, командир, надо… — И вытер сделавшиеся мокрыми лоб и подбородок, он не знал, что надо, и никто не знал.

Море было пустое, студеное, чайки беззвучно визжали, беззвучно ходила волна.

— А-а-а-а-а-а-а! — вдруг закричал Черепец и, чтобы заглушить в себе поднимающуюся откуда-то из живота боль, ударил себя кулаком в лицо раз и еще раз, потом выключил СПУ и, уже беззвучно, заплакал. Турель, небо и вода подернулись на секунду пестрыми кругами, когда эти круги пропали, никаких бочек уже не было, и он включил СПУ.