Атаман Краснов и Донская армия. 1918 год

— Большевик! ...

“Ч-черт! Врюхался... Не так надо”. Кровь еще гуще прилила клипу. Он куснул нижнюю губу, сверкнул глазами и, перекрывая гул недовольства, рявкнул.

— Станичники!

Шум угас, как оборванный, лишь немногие, говорившие и слышавшие только себя, продолжали что-то плести, но все тише... тише... Смолкли и они, со страхом и любопытством уставившись на багрового, сверкавшего глазами Голубова.

— Ну, ты не дюже, Голубов... — начал кто-то из задних рядов.

Он и сам понял, что на глотку не взять. Опустил глаза и, сознательно глуша голос, чтобы вслушивались, заговорил.

— Станичники! В смерти Чернецова я не виноват. Я арестовал его, чтобы спасти, но не мог сдержать страсть казаков...

Гул недовольства опять заглушил его слова. “Арестовал! Арестовал! Ах, ты ж собака!...” — ясно расслышал Голубов. “Не об этом надо...”.

— В оправдание мое, что я не виноват, я укажу на тот факт, что я спасал его партизан на своих подводах и на свои средства триста верст от преследования Красной гвардии...

Слова эти не могли переломить настроения казаков, но Пухляков, ревниво следивший за каждым словом Голубова, громко и врастяжку заговорил подрагивающим, готовым сорваться голосом.

— Господин Голубов, это странно: там спасаете чернецовс-ких партизан, а в Сальском округе почему-то гоняетесь за партизанами Попова.

Он показывал, что Голубов лжет и давал толпе разоблачить эту ложь. “Это странно...”. А дальше думайте сами, станичники.

Голубов оглянулся на него, пережидая одобрительный гул толпы. Он знал, ясно видел, что казаки не любят и побаиваются этого пучеглазого с револьвером в руке, как не любят и побаиваются заразных больных. Надо было усилить это настроение толпы. Польстить ей, объявить ее высшим судом и на ее глазах устроить состязание с этим бесноватым.

— Дайте оправдаться, — громко, с вызовом сказал Голубов Пухлякову и широким жестом показал на толпу. С ней он будет говорить, на ее великодушие и справедливый суд надеется...

— Душегуб!...— крикнул кто-то, ломая Голубовскую игру.

Он затравленно повел взглядом: кто крикнул?

— Почему вы, несмотря на обещание, шли против Каледина, его правительства и против интересов казачества? — кричал за спиной Пухляков. И Голубов вдруг почувствовал, как что-то твердое больно ткнулось ему в затылок и скользнуло по отросшим жестким волосам. Это был ствол пухляковского револьвера. И взгляд заботливо выхватил из толпы дрогнувшее лицо одного из бежавших с ним, Голубовым, казаков, его руку, ползущую по цевью винтовки. “Помахай им, помахай, — зло и радостно подумал Голубов. — Сосунок...”. Он снова обернулся к Пухлякову. Револьвер дрожал в руке студента, и это странно успокоило Голубова.

— Против Каледина и всего казачества я в корне не шел, — медленно и раздельно, глядя прямо в выпученные глаза, заговорил он. — Но в мелких деталях не был с ним согласен, — и, окинув гордым взглядом толпу, добавил: — Как и вы все.

“Мелкие детали”, спасительные “мелкие детали”... Хоть бы кто-нибудь спросил о них! Развернулся бы Николай Голубов. “Ну?” — искал он взглядом глаза богаевцев. Подыграйте!..

— А семеро расстрелянных? Назаров, Волошинов?.. Где они?! — выкрикнул Пухляков. — Семеро!.. Расстрелянных!..

Горячий пот облил Голубова. Щекочущая капля покатилась по шершавой небритой щеке.

— Изменник! Предатель! — кричала толпа.

— Дайте оправдаться...

Пухляков актерским, просящим тишины жестом взмахнул над головой револьвером.

— Их расстреляли по вашему приказу, Голубов! ...

“Пропал...”. Это была обычная, явная всем, тяжеловесная

ложь. И все знают это, но используют как повод для расправы, показывают, что поверили, а потом оправдываются: «Нас обманули...».

— Ах, как тяжело, — тихо пробормотал Голубов.

Волна ненависти к этому придурку, этому сумасшедшему, который губит его, Голубова, наплыла, туманя глаза, загудела в голове. Приятной тяжестью налились руки. Как всегда в таких случаях, он тяжело и пристально глянул на противника, чтоб разить наверняка.

Перед ним и толпой с пеной у рта кривлялся дождавшийся своего часа больной, из тех, кого никому не жалко и кого выдвигают от имени общества исполнять самую гнусную работу — в палачи, в доносчики. “Да нет, не буду я об этого жабенка руки марать...”.

Он отвернулся от Пухлякова, и сам жест был брезглив, полон презрения.

— Вы грозили правительству, что у вас шестнадцать тысяч штыков... — визгливо кричал за спиной студент. — Как вы могли, Голубов?...

Голубов не отвечал.

С внезапной тоской он вспомнил чьи-то слова, что Дон погубят дураки.

— Еще будучи членом военного отдела... Вы, Голубов... На меня смотри!... Ты... Ты... — вдруг потерял остатки самообладания Пухляков.

Он ткнул дулом револьвера в темный затылок Голубова и неожиданно для самого себя спустя курок.

Все разом вздрогнули. Кровь брызнула, заливая правую сторону лица Голубова. Он стал падать, запрокидываясь назад, прямо на Пухлякова. Тот, перепуганный, оттолкнул его.

Голубов грузно упал на грудь, и голова его стала поворачиваться в сторону Пухлякова. Удивление и негодование застыли в остекленевших глазах. Судорога терзала толстую багровую шею. Подергиваясь, она доворачивала крупную голову, и взгляд мертвеца медленно, толчками плыл ближе и ближе, подбираясь к сапогам убийцы.

Пухляков вскрикнул, попятился и выстрелил Голубову в левое ухо...

Оцепеневшая было толпа завопила.

— Добей его! Добей!

Бледный Пухляков дрожащей рукой еще раз поднял револьвер и выстрелил в висок лежащему.

Толпа с шумом придвинулась. Все с любопытством разглядывали Пухлякова, будто впервые увидели его, и с таким же или еще большим любопытством разглядывали Голубова.

Он лежал на ступеньках. Голова его раздулась, и кровь фонтаном била из всех шести отверстий...»³¹¹.

Это был не первый и далеко не последний труп, далеко не последняя жертва Гражданской войны, которая как раз в этот момент полыхнула на Дону с новой силой.

В тот же день 29 марта (11 апреля) в станицу пришла депеша: «27 марта вечером Красная гвардия вошла в Новочеркасск. Режет и убивает мирных жителей. Станица Кривянская восстала. Начальником отряда избран Фетисов, помощником Говоров. Мобилизуйте 20 годов...».

Близлежащие станицы — Манычская, Бессергеневская, Мелеховская, Богаевская, Заплавская, Раздорская — прислали в Кривянскую свои дружины (дружины, видимо, были по численности равны сотням), которые устроили общий сбор на станичном плацу, а Кривянская сотня организовала охранение³¹².