Атаман Платов

Остаюсь в совершенной преданности Вашего Сиятельства верный и всепокорный слуга князь Михаил Г.-Кутузов».

Итак, по утверждению Михаила Илларионовича, его дружба с Матвеем Ивановичем не прерывалась почти сорок лет. А значит, ссору между ними действительно можно назвать «притворной». И, если так, оба актера в этом спектакле сыграли свою роль блестяще: убедили казаков, вступившихся за своего атамана, воспалили воображение современников и, кажется, у французов породили надежду на возможность «произвести в России революцию и взбунтовать донцов, как народ, к которому они» имели «особое уважение и благорасположение». Так сообщал сэр Роберт Вильсон в письме к лорду Вильяму Каткарту.

Еще за месяц до начала войны Наполеон предписал министру иностранных дел Гуго Маре «заложить очаги восстания» внутри России. Следствием этого явилась инструкция, данная специальным агентам, «найти среди казаков кого-либо смелого, который отважился бы организовать восстание и повторить историю Пугачева».

Наполеон не отказался от этой затеи и во время пребывания в поверженной русской столице. По свидетельству одного из французских современников, в московских архивах старательно разыскивались «всевозможные сведения о пугачевском бунте; особенно желали добыть одно из его последних воззваний». Не нашли и схватились «за великие начала санкюлотизма», в реализации которых важная роль отводилась казакам. Не случайно же император серьезно интересовался ситуацией на Дону и пытался выяснить ее через своих шпионов. Но все они были арестованы и доставлены в штаб Кутузова.

Думаю, эта иллюзия подогревала надежду Наполеона на мир с Александром I и так долго удерживала его в Москве, чего и добивался Кутузов всеми средствами, в том числе и «притворной ссорой» с Платовым.

Глава одиннадцатая «С СЕЙ МИНУТЫ РОССИЯ СПАСЕНА»

Первые сражения

«Чем долее останется в Москве Наполеон, тем вернее наша победа», — настойчиво повторял Кутузов и делал все возможное, чтобы не убить в нем надежду на мир. Но всему приходит конец.

В начале октября Наполеон решил оставить Москву, а Кутузов — перейти в контрнаступление. Соотношение сил изменилось в пользу русского главнокомандующего. Он имел под ружьем 120 тысяч регулярных войск и казаков и столько же ополченцев. А французский император мог противопоставить ему всего 116 тысяч человек. Первый удар намечалось нанести до прибытия корпуса маршала Виктора, который, как считали в тарутинском штабе, уже выступил из Минска на соединение с Великой армией.

В то время когда армия Кутузова находилась в Тарутино, авангард Мюрата численностью до 20 тысяч человек беспечно располагался в шести верстах от него. Правда, правый фланг его был надежно защищен крутыми берегами Нары и Чернишни, но левый открыт для нападения. Редкий лес с этой стороны не мог служить преградой для русской кавалерии, поскольку французы не сделали в нем даже засек и не выставили сторожевых постов.

3 октября начальник штаба русской армии Беннигсен предложил Кутузову «без потери времени со всеми силами атаковать стоящего против» Тарутино Мюрата прежде, чем к французам подойдут подкрепления. Это необходимо сделать еще и потому, убеждал он, что Наполеон с гвардией пока находится в Москве и не сможет оказать помощь своему авангарду.

Кутузов назначил атаку на 6 октября. В сражении на берегу реки Чернишни французы потеряли 2500 человек убитыми, в том числе двух генералов, и 2000 пленными. Среди трофеев, взятых исключительно казаками, были знамя, 36 пушек, 40 ящиков со снарядами и весь обоз Мюрата.

Шумно и весело возвращались войска в Тарутинский лагерь. «Покой не шел им на ум, — писал свидетель и участник общей радости А. И. Михайловский-Данилевский, — как будто праздновалось воскресение умолкнувшей на время русской славы». Нравственное значение этой победы действительно трудно переоценить. Она подняла боевой дух русской армии и явилась «решающим толчком, заставившим Наполеона выйти из Москвы».

Победе над Мюратом радовались не только русские. Некий адъютант полковника Флао, узнав о поражении французов, сказал: «Это только начало, потом будет еще хуже». И предложил тост «за погибель Наполеона».

Не ошибся старый голландец, все сбылось: потом действительно стало еще хуже.

***

В то время когда авангард Мюрата, преследуемый казаками донского графа Орлова-Денисова, отступал по направлению к Спас-Купле, Наполеон производил смотр войск. В полдень он узнал о поражении Неаполитанского короля. «Император тотчас решил ускорить выступление и назначил его на день раньше, чем предполагалось сначала». С утра 7 октября Великая армия потянулась из русской столицы. Ее сопровождал огромный обоз в 10–15 тысяч повозок, в которые «были напиханы, как попало, меха, сахар, чай, книги, картины, актрисы Московского театра». По впечатлению Сегюра, французы «походили на татарскую орду после удачного нашествия».

Как ни была обременена Великая армия награбленным добром и запасом продовольствия, Наполеону удалось скрытно вывести ее из Москвы и двинуть по направлению на Калугу. Лишь 11 октября капитан Сеславин обнаружил колонны неприятельских войск у Боровска, увидел даже самого французского императора в окружении свиты.

Сеславин сообщил об этом генералу Дохтурову, прибывшему с корпусом для усиления партизанских отрядов, действовавших в районе села Фоминского, а тот — Кутузову.

Пытаясь убедить Францию и всю Европу, что уход из Москвы не означает отступления, Наполеон распространил очередной бюллетень: «Время прекрасное, но должно ожидать холода в первых числах ноября и, следовательно, должно заботиться о зимних квартирах; особенно кавалерия имеет в них нужду».

Письма Наполеона из России, адресованные жене, явно преследовали ту же цель — внушить парижанам и союзникам оптимизм и веру в несокрушимость Великой армии: «Мой друг, я в дороге, чтобы занять зимние квартиры. Погода великолепная, но она может измениться. Москва вся сожжена… Я ее покидаю и увожу гарнизон… мои дела идут хорошо».

Наполеон дурачил современников, но был не против подурачить и потомков. Дважды поверженный и сосланный на остров Святой Елены, он, вспоминая октябрьские дни 1812 года, утверждал: «Армия возвращалась в Смоленск, но это был марш, а не отступление».

О том, как воспринял М. И. Кутузов сообщение А. Н. Сеславина и Д. С. Дохтурова, поведал нам уже известный майор Д. H. Болговский. Вот что писал он в своих воспоминаниях несколько лет спустя:

«Ночь была теплая, лунная, очень быстро я достиг штаба… Коновницын, пораженный рассказом, пригласил тотчас Толя. Оба вместе, приняв записку, пошли будить фельдмаршала, а я остался в сенях. Кутузов потребовал меня к себе. Он сидел на постели в сюртуке. Чувство радости сияло в его глазах.

— Расскажи, друг мой, неужели воистину Наполеон оставил Москву и отступает? Говори скорей, не томи сердца, оно дрожит!

Я донес обо всем, и когда рассказ был окончен, он изрек:

— Боже, Создатель мой! Наконец ты внял молитве нашей, и с сей минуты Россия спасена!

Тут подал Толь ему карту, и Кутузов приказал Дохтурову не следовать, а, если можно, бежать к Малоярославцу».

В тот же час Кутузов приказал Платову немедленно «выступать со всеми казачьими полками», за исключением тех, что состояли в авангарде Милорадовича, и следовать с ними к Малоярославцу, чтобы прикрыть Калужскую дорогу до подхода основных сил русской армии.