Атаман Семенов

— Бросим якорь здесь. На рейде.

Капитан кивнул согласно, он хоть и знал многое, но не все, нутром чувствовал: генералу, который заплатил ему за этот рейс хорошие деньги, грозит опасность, эти сумасшедшие русские могут снести его именитому пассажиру голову. Капитан, добрая душа, очень не хотел этого — вдруг в будущем жизнь снова сведет его с этим человеком и он вновь отвалит ему кучу денег за какой-нибудь незначительный рейс? Он еще раз кивнул, одобряя решение генерала, и исчез.

В корпусе шхуны что-то беззвучно дрогнуло, под ногами пробежала дрожь, но свое движение к берегу «Киодо-Мару» не остановила — как медленно наваливалась своей тяжестью на пузырчатую, испятнанную медузами воду — чем ближе к берегу, тем больше становилось медуз, — так и продолжала плющить корпусом рябь волн.

Катер приближался к шхуне. Атаман, не сводя с него глаз, достал из кармана старую сохлую травинку, случайно оказавшуюся там, начал нервно покусывать ее зубами.

Через минуту около него вновь обозначился Таскин, смахнул пальцами пот со лба.

— Похоже, жара собирается, — проговорил он. — Жарища, как в Африке.

— Не тяни кота за резинку. Чего там с Унгерном?

— Пока ничего. Связи нет.

— Тьфу! — Семенов выругался, сплюнул и растер плевок носком сапога.

Раздался скрежет — на носу «Киодо-Мару» дернулась н, цепляясь звеньями за ржавый обод клюза [82] , поползла вниз цепь — боцманская команда шхуны освобождала якорь.

82

Клюз — отверстие в палубе и надводной части борта судна для пропуска якорной цепи.

Едва якорь ушел на дно, как около борта, взревев двигателем, лихо развернулся катер. На корме его висел французский флаг.

Около флага, держась рукой за древко, стоял одетый в черный костюм высокий носатый человек, похожий на ворону.

— Пакет его высокопревосходительству генералу Семенову, — хрипло прокаркал он.

Атаман почувствовал, как у него дернулись усы — ни этот человек, ни его голос Семенову не понравились.

— Пакет пусть примет дежурный офицер штаба, — не оборачиваясь, приказал он.

— Пакет его высокопревосходительству генералу Семенову, — вновь хрипло прокаркал француз, помахал в воздухе белым конвертом, украшенным толстой сургучной нашлепкой.

— Хватит орать, не на плацу! — довольно грубо оборвал француза дежурный офицер — тучный поручик с солдатским Георгием на кителе.

Посыльный передал пакет, приложил два пальца ко лбу, и рулевой на катере незамедлительно заложил крутой вираж, отходя от «Киодо-Мару».

Пакет подали атаману. Семенов небрежно сколупнул сургучную нашлепку, швырнул ее в воду, разорвал конверт. Прочитал, медленно шевеля губами, будто не верил тому, что было написано в бумаге. Выругался:

— Вот собаки! — Передал конверт Таскину: — Прочитай, что они тут наваляли.

— Кто? Братья?

— Если бы братья. Бумагой братьев Меркуловых я бы подтерся и спустил в ватерклозет.

Это было постановление консульского корпуса города Владивостока, подписанное дуайеном — старейшим консулом, французом, это объясняло, почему к шхуне и прибыл катер под французским флагом, — с требованием, чтобы атаман Семенов воздержался от появления во Владивостоке... Иначе здесь могут возникнуть большие беспорядки.

— Ну и наглец этот дуайен! — воскликнул Таскин. Не сдержавшись, постучал себя пальцем по виску. — Если и есть у него извилины, то только в заднице. Он хоть понимает, что за бумагу подписал? И главное, как казуистически все сформулировал, а! «Во избежание могущих быть на почве враждебного отношения к Вам, Ваше высокопревосходительство, правительства и населения беспорядков...» Похоже, этого господина никто никогда не бил по лицу. — Таскина от возмущения трясло.

— Готовь ответ, — приказал атаман. — На берег пошлем Лучича. Пусть отвезет этому... как его… — Семенов заглянул в бумагу, — дуайену и посмотрит хорошенько ему в глаза.

Лучич был начальником иностранного отдела личной канцелярии атамана.

Впоследствии Семенов написал, что «ответ был средактирован в форме запроса, адресованного консульскому корпусу Владивостока о том, что «не находят ли гг. консулы, что я, как Главнокомандующий российской армией, имею право предложить им покинуть российскую территорию, и не находят ли они, что их письмо ко мне как к главе Российской национальной власти является не чем иным, как вмешательством во внутренние политические дела России».

Язвительный тон запроса подействовал: уже через два часа Лучич привез ответ. Дуайен был сама любезность — приносил атаману свои извинения, пояснил, что был введен в заблуждение правительством Меркуловых, которые просили его воздействовать на атамана — не следует, дескать, господину Семенову рисковать и появляться на владивостокском берегу — это чревато последствиями. Сам же дуайен не имеет к атаману никаких претензий и готов в любое удобное для его высокопревосходительства время пригласить в консульство на обед...

— Вот так, — довольно произнес Семенов, листок с ответом сложил по длине в несколько раз, звонко хлопнул им по голенищу.

Вечером к борту «Кнодо-Мару» пристал катер с несколькими владивостокскими богатеями. Двое из них занимались рыбным промыслом, один — лесом, третий — тучный молодой человек с неподвижным взглядом базедовых глаз — держал под своим началом четыре банка. Прибывшие поспешили расписаться в своей преданности Семенову.

— Мы всецело поддерживаем вас, Григорий Михайлович, вас и только вас, — заявил банкир, не сводя с атамана тяжелого деревянного взгляда.

— А чего допустили к власти этих дураков Меркуловых?

— Таков получился политический расклад.

— Расклад, — правый ус у атамана нервно дернулся, — расклад... Тоже мне, нашли игру в карты.

Когда гости отбыли, Семенов выругался:

— Шкуры продажные!

«Мое пребывание на владивостокском рейде вызвало посещение меня большим количеством делегаций от разных групп населения и политических партий, — написал атаман. — Все они выражали негодование образом действий Меркуловых, находя их преступными перед делом борьбы с Коминтерном. Конечно, я ни минуты не обольщал себя надеждой, что мне удастся заставить Меркуловых уйти без того, чтобы не пришлось вступить в вооруженный конфликт с поддерживающими их частями армии, чего я совершенно не допускал, и все делегации, посетившие меня, расценивались мною лишь как фактор, подтверждающий лживость Меркуловых о неприемлемости меня для большинства населения Приморья.

Тем не менее надо было искать какой-то выход из созданного Меркуловыми тупика».

К полуночи атаман, совершенно вымотанный речами, поцелуями, стопками водки, которые надлежало пить до конца, хлебом-солью, заверениями, признаниями в верности, обессиленно опустился в кресло, тщательно отер надушенным платком усы и повторил то, что сказал утром:

— Шкуры продажные!

Таскин тоже был вымотан донельзя — сидел в каюте атамана, растекшийся по креслу, будто мешок с жидко сваренной кашей, и вяло крутил головой. Атаман невольно подумал о том, что он выглядит точно так же, как и Таскин, — сделалось неприятно, и он поморщился. Несмотря на дряблое дребезжанье, прочно засевшее в голосе, атаман произнес жестко: