Атлант расправил плечи. Часть I. Непротивление (др. перевод)

Привлекательная молодая женщина, дочь владельца угольной шахты, негодующим тоном спросила:

— Но кто может утверждать это?

— Я пытаюсь, — проговорил доктор Притчетт. Последние три года он возглавлял факультет философии в университете Патрика Генри.

К нему подошла Лилиан Риарден, сверкая бриллиантами в свете ламп.

Выражение ее лица, легкая улыбка казались вышедшими из-под рук того же парикмахера, что укладывал ей волосы.

— Таким трудным человека делает его стремление к смыслу, — продолжил доктор Притчетт. — И когда он поймет, что не имеет абсолютно никакого значения в огромной Вселенной, что всякая деятельность его бессмысленна как таковая, что не имеет никакого значения, жив он или умер, то он сразу сделается существенно, покорней.

Пожав плечами, он потянулся к другому канапе.

Бизнесмен недоуменно произнес:

— Но, профессор, я спрашивал вас о том, что вы думаете в отношении Билля об уравнении возможностей.

— Ах, это? — проговорил доктор Притчетт. — Но, по-моему, я дал ясно понять, что поддерживаю его, поскольку являюсь сторонником свободной экономики. А свободная экономика не способна существовать без конкуренции. Посему людей следует заставить конкурировать. Итак, следует управлять людьми, чтобы заставить их стать свободными.

— Но, видите ли… разве вы не противоречите самому себе?

— Нет — в высшем философском смысле. Необходимо научиться обходиться без рамок статичных формулировок, присущих старомодному мышлению. Во Вселенной нет ничего статичного. Все течет.

— Однако разум говорит, что…

— Разум, мой дорогой друг, является самым наивным из предрассудков. Таково ныне, во всяком случае, общее мнение.

— Но я не вполне понимаю, как мы можем…

— Вас мучит популярное заблуждение: вы предполагаете, что все можно понять. Вы не осознаете того факта, что сама Вселенная представляет собой колоссальное противоречие.

— С чем же? — спросила матрона.

— С собой, с самой Вселенной.

— Но… как это возможно?

— Моя дорогая леди, долг мыслителей заключается не в том, чтобы объяснять мир, но в том, чтобы доказывать, что объяснить что-либо невозможно.

— Да, конечно… только…

— Предназначение философии заключается в поисках — но не знания, а доказательствах того, что человек не может обладать знанием.

— И что же останется, — спросила молодая женщина, — после того как мы сумеем доказать это?

— Инстинкты, — с глубокой почтительностью промолвил доктор Притчетт.

Собравшаяся на другом конце комнаты группа внимала Бальфу Юбэнку. Он сидел, выпрямившись на краешке кресла, стараясь удержать в целости свой облик, в расслабленном состоянии имевший тенденцию растекаться по горизонтали.

— Литература прошлого, — вещал Бальф Юбэнк, — представляла собой мелкое жульничество. Она лакировала жизнь в угоду денежным мешкам, которым служила. Моральные принципы, свободная воля, достижения, счастливый конец, героизм в изображении человека — все это теперь выглядит откровенно смешно. Наш век впервые наделил литературу глубиной, обнажив истинную сущность жизни.

Очень молодая девушка в белом вечернем платье робко спросила:

— А какова истинная сущность жизни, мистер Юбэнк?

— Страдание, — ответил Бальф Юбэнк. — Поражение и страдание.

— Но… но почему? Люди же бывают счастливы… хотя бы иногда… разве не так?

— Это заблуждение исповедуют натуры поверхностные.

Девочка покраснела. Состоятельная дама, унаследовавшая нефтеперегонный завод, спросила виноватым тоном:

— Но что мы должны делать, мистер Юбэнк, чтобы улучшить литературный вкус масс?

— В этом заключается великая общественная проблема, — проговорил Бальф Юбэнк. Его считали литературным лидером века, невзирая на то, что ни одна из написанных им книг не была продана в количестве большем, чем три тысячи экземпляров. — И лично я полагаю, что Билль об уравнении возможностей в применении к литературе позволит разрешить эту проблему.

— О, так вы одобряете этот билль и в отношении к промышленности? Я не знаю, что и думать об этом.

— Конечно же, я одобряю его. Наша культура погрязла в болоте материализма. В погоне за материальной выгодой и технологическими трюками люди утратили все духовные ценности. Мир сделался чересчур комфортабельным. Но люди возвратятся к более благородному образу жизни, если мы заново научим их терпеть лишения. И поэтому мы должны положить предел личной жадности.

— Я никогда не воспринимала эту проблему под таким углом, — виноватым тоном произнесла женщина.

— Но как вы намереваетесь применить Билль об уравнении возможностей к литературе, Ральф? — спросил Морт Лидди. — Это какая-то новая идея.

— Меня зовут Бальф, — недовольным тоном буркнул Юбэнк. — И идея эта кажется вам новой, потому что принадлежит лично мне.

— Ну-ну, я не пытаюсь затеять ссору! Я просто спрашиваю. — Морт Лидди улыбнулся. Нервная улыбка почти не сходила с его лица. Он был композитором и писал старомодную музыку для кино и модернистские симфонии, исполнявшиеся в полупустых залах.

— Все очень просто, — сказал Бальф Юбэнк. — Необходимо выпустить закон, ограничивающий продажу любой книги десятью тысячами экземпляров. Эта мера откроет литературный рынок перед новыми дарованиями, свежими идеями и некоммерческой литературой. Если запретить людям раскупать миллионные тиражи какой-нибудь дряни, они волей-неволей начнут покупать более качественные книги.

— Что-то в этом есть, — промолвил Морт Лидди. — Однако не отрицательно ли повлияет подобная постановка дела на банковские счета писателей?

— Тем лучше. Позволять писать следует только тем, кто делает это не из корысти.

— Мистер Юбэнк, — спросила юная девушка в белом платье, — но что в таком случае делать, если купить какую-то книгу захотят больше десяти тысяч человек?

— Десяти тысяч читателей вполне достаточно для любой книги.

— Я имею в виду совсем не это. Я про то, что если они захотят?

— Это совершенно не относится к делу.

— Но если книга содержит интересное повествование, которое…

— Сюжет в литературе следует считать примитивной пошлостью, — презрительно бросил Бальф Юбэнк.

Доктор Притчетт, пересекавший комнату, направляясь к бару, остановился, чтобы заметить:

— Именно так. Так же как логику следует считать примитивной пошлостью в философии.

— А мелодию примитивной пошлостью в музыке, — добавил Морт Лидди.

— О чем шум? — осведомилась Лилиан Риарден, остановившаяся возле них, сверкнув бриллиантами.

— Лилиан, ангел мой, — пропел Бальф Юбэнк, — я не говорил еще, что посвящаю свой новый роман вам?