Атлант расправил плечи. Книга 2

— В собственном доме. Не в моем.

— Разве у меня нет права на собственные мысли?

— Только за собственный счет. Не за мой.

— Ты не терпишь расхождения во мнениях?

— Не тогда, когда я оплачиваю счета.

— Ты ничем, кроме денег, не интересуешься?

— Интересуюсь. Тем, что это мои деньги.

— И ты не хочешь принять во внимание другие вы… — Он чуть не сказал «высокие», но передумал. — Другие аспекты?

— Нет.

— Но я не твой раб.

— Может, я — твой?

— Не понимаю, о чем ты. — Он запнулся. Он понимал, что имелось в виду.

— Нет, — произнес Реардэн, — ты мне не раб. Ты волен уйти отсюда в любое время, когда захочешь.

— Я… я не о том.

— А я — о том.

— Не понимаю…

— Разве?

— Ты всегда знал мои… политические взгляды. Ты никогда раньше не возражал.

— Да, верно, — тяжело произнес Реардэн. — Возможно, я должен объясниться, если ввел тебя в заблуждение. Я пытался не напоминать тебе, что ты живешь за мой счет. Я считал, что уместнее об этом помнить тебе. Я думал, что любой человек, принимающий помощь другого, знает, что основным мотивом дающего является добрая воля и что в ответ следует платить той же доброй волей. Теперь я вижу, что ошибался. Ты получал еду, не заработав ее, и заключил, что любовь и привязанность тоже не нужно зарабатывать. Ты сделал вывод, что я самый безобидный в мире человек, на которого можно наплевать именно потому, что ты от меня во всем зависишь. Ты заключил, что я не напомню тебе об этом, что меня свяжет страх задеть твои чувства. Хорошо, давай откровенно: ты — объект благотворительности, чей кредит уже давным-давно исчерпан. Какую бы любовь я ни испытывал к тебе когда-то, она прошла. У меня нет ни малейшего интереса ни к тебе, ни к твоей судьбе, ни к твоему будущему, у меня нет никаких причин кормить тебя. Если ты покинешь мой дом, мне безразлично, сдохнешь ты с голоду или нет. Таково твое положение здесь, и надеюсь, ты будешь помнить об этом, если хочешь остаться. Если нет, убирайся.

Филипп втянул голову в плечи, Реардэн никак не отреагировал.

— Не воображай, будто мне доставляет удовольствие здесь жить, — сказал Филипп; его пронзительный голос прозвучал безжизненно. — Если ты думаешь, что я счастлив, ошибаешься. Я все что угодно отдал бы, лишь бы убраться отсюда. — Слова были дерзкими, но голос звучал осторожно. — Если ты так думаешь, мне лучше уйти. — Слова были утверждением, но голос поставил знак вопроса в конце фразы и ждал; ответа не последовало. — И тебе незачем беспокоиться о моем будущем. Мне не нужно ничьих подачек. Я сам могу позаботиться о себе. — Слова были адресованы Реардэну, но глаза смотрели на мать; она молчала, она боялась пошевелиться. — Я всегда хотел ни от кого не зависеть, всегда хотел жить в Нью-Йорке, рядом со своими друзьями. — Голос понизился, и Филипп добавил в безличной размышляющей манере, словно ни к кому не обращаясь: — Конечно, у меня возникнут проблемы, связанные с поддержанием определенного социального статуса… Не моя вина, что меня будет стеснять фамилия, ассоциирующаяся с миллионами… Мне потребуется определенная сумма на год или два… чтобы жить подобающим образом.

— От меня ты денег не получишь.

— Разве я их у тебя просил? Не воображай, что я не смогу достать их, если захочу! Не воображай, что я не смогу уехать. Меня бы через минуту здесь не было, если бы я думал только о себе. Но я нужен маме, если я ее брошу…

— Не объясняй.

— А кроме того, ты меня неправильно понял, Генри. Я не сказал ничего такого, чтобы оскорбить тебя. Я вообще не затрагивал личности, просто обсуждал общую политическую ситуацию с абстрактной социологической точки зрения, которая…

— Не объясняй, — повторил Реардэн.

Он смотрел в лицо Филиппа. Оно было опущено, и глаза смотрели на Реардэна снизу вверх. Это были безжизненные глаза, в них не было ни искры возбуждения, ни личного переживания, ни вызова, ни сожаления, ни стыда, ни страдания; это были покрытые пленкой овалы, не выдававшие никакой реакции на реальность, ни единой попытки понять ее, взвесить факты, вынести разумное суждение, — овалы, наполненные лишь тупой, застывшей, бессмысленной ненавистью.

— Не объясняй. Просто закрой рот.

К отвращению, заставившему Реардэна отвернуться, примешивалась жалость. Он хотел схватить брата за плечи, встряхнуть его и закричать: «Как ты можешь поступать так с собой? Как ты дошел до такого состояния? Почему ты упустил чудесную реальность собственного существования?..» Реардэн отвел взгляд. Он знал, что все бесполезно.

Реардэн с усталым презрением заметил, что трое за столом молчали. Все прошедшие годы его предупредительность не приносила ничего, кроме злобно-праведных упреков. Где сейчас была их праведность? Теперь пришло время привести в действие их принципы справедливости — если справедливость входила в их принципы. Почему они не набросились на него с обвинениями в жестокости и эгоизме, которые он привык воспринимать вечным рефреном к своей жизни? Что позволяло им делать это годами? Реардэн понял, что слова, которые звучали в его сознании, были ключиком к ответу: согласие жертвы.

— Не будем ссориться, — угрюмо и рассеянно произнесла мать. — Сегодня День Благодарения.

Взглянув на Лилиан, Реардэн поймал взгляд, который подтвердил его уверенность в том, что она уже давно наблюдает за ним, — взгляд выражал панику.

Реардэн поднялся.

— А теперь прошу простить меня, — сказал он всем разом.

— Ты куда? — резко спросила Лилиан.

Минуту он, раздумывая, смотрел на нее, словно утверждая то, что она должна прочитать в его ответе:

— В Нью-Йорк.

Лилиан вскочила из-за стола:

— Сейчас?

— Да, сейчас.

— Ты не можешь поехать в Нью-Йорк! — Ее голос не был громким, но в нем звучала беспомощность пронзительного визга. — Сейчас ты не можешь позволить себе это. Я имею в виду, оставить семью. Тебе нужно думать о своей репутации. Ты не в таком положении, чтобы позволять себе вещи, о которых знаешь, что они порочны.

«По какому моральному кодексу? — подумал Реардэн. — По каким нормам?»

— Почему ты едешь в Нью-Йорк?

— Мне кажется, Лилиан, по той же причине, по которой ты хочешь удержать меня.

— Завтра суд.

Это я и имею в виду. Реардэн повернулся, и Лилиан повысила голос:

— Я не хочу, чтобы ты уходил!

Он улыбнулся. Это была первая улыбка за прошедшие три месяца, адресованная ей; но это была не та улыбка, на которую рассчитывала Лилиан.

— Я запрещаю тебе покидать нас сегодня!

Он повернулся и вышел из комнаты.

За рулем машины, мчащейся по ровной, как зеркало, замершей дороге, которая стлалась под колеса со скоростью около шестидесяти миль в час, Реардэн отбросил мысль о своей семье, их лица откатывались назад в пучине скорости, поглощающей голые деревья и одинокие постройки по обочинам дороги. Движение было слабым, позади мелькали горстки огней города, который он миновал; пустота вокруг была единственным признаком праздника. Изредка над заводским корпусом вспыхивало туманное свечение, притушенное морозом, и холодный ветер завывал, попадая в щели машины и постукивая брезентом крыши о металлический каркас.

По какой-то смутной ассоциации, которую Реардэн не мог определить, мысль о семье заменило воспоминание о схватке с Нашим Нянем, вашингтонским парнем, работавшим на его заводе.

К моменту оглашения обвинительного акта Реардэн обнаружил, что парень знал о сделке с Денеггером, но никому не сообщил о ней.

— Почему ты не настучал на меня своим друзьям в Вашингтоне? — спросил тогда Реардэн.

Парень, не глядя на него, резко ответил:

— Не захотел.

— В твои обязанности входит наблюдать за подобными вещами, да?

— Да.

— Кроме того, твои друзья были бы рады услышать это.

— Конечно.

— Разве ты не знал, каким лакомым кусочком была эта информация и какую сделку ты мог бы провернуть с дружками в Вашингтоне, которых ты мне как-то представил, помнишь? Теми, чья дружба дорого стоит.

Парень не ответил.

— Это помогло бы тебе добиться высокого положения. Только не говори, что не знал этого.

— Знал.

— Почему же ты не воспользовался этим?

— Не знаю.

Парень угрюмо избегал взгляда Реардэна, словно пытался не думать о чем-то необъяснимом в самом себе. Реардэн рассмеялся: