«Атлантида» вышла в океан

— Я извиняюсь... Я погорячился... Сами понимаете... В пылу научного спора... Я никого не хотел обидеть...— забормотал Маккензи.

— А ты никого и не обидел, Грегор. Сравнивая его с человеком, ты мог обидеть только презинджантропа,— заметил Левер.

Все рассмеялись, напряжение исчезло.

— Вы знаете,— продолжал свое выступление Холмер,— что и Лики и его достопочтенные коллеги Нэйпир, Тобайяс и другие прозвали своего новорожденного «гомо габилис» — «человек умелый», основываясь на том, что презинджантроп владел кое-какими орудиями и основами, позволю себе так выразиться, архитектуры — он строил укрытия от ветра.

Вокруг останков были найдены оббитые и заостренные гальки, так сказать, примитивные ножи. Некоторые свои «ножи» презинджантроп даже принес откуда-то, потому что они сделаны из кварца, а кварца в Олдовейском ущелье нет. Кроме того, Лики обнаружил вокруг останков презинджантропа широкие круги, сложенные из больших камней, лежащих друг на друге. Таких камней тоже нет в Олдовее и, кстати говоря, не было там и в доисторические времена. Значит, их тоже приволокли. Приволокли, чтобы оградить себя от ветра стеной. И вы помните, с какой убедительностью наш коллега Тобайяс говорил об этом в прошлом году на конгрессе в Москве.

Холмер замолчал. Этим воспользовался Маккензи.

— Разрешите мне сказать несколько слов. Право же, ваша задача исследовать не презинджантропа, а австралоантропа.— заговорил он раздраженно.— Но, уж если мы толкуем об этом парне,— пренебрежительно указал он на лежащий на столе череп,— то позвольте вам заметить, что подобный архитектурный шедевр с большим успехом могли сложить ветер или вода. О мозге я уже говорил. И потом: если презинджантропу миллион семьсот пятьдесят тысяч лет, и жил он, как утверждает Лики, в Олдовее еще миллиончик, то как же получилось, что он за это время совсем не изменился! Мы же знаем, что от питекантропа до современного человека эволюция длилась около пятисот тысяч лет. А разница между ними огромная. Значит, здесь за полмиллиона лет изменилось многое, а за миллион лет — ничего? Трудно поверить! Обезьяны еще могли развиваться подобными темпами, люди — нет...

Журналисты оживились.

— Стоп, Грегор, стоп! — вскричал Левер.— Ты передергиваешь! За предшествующие почти два тысячелетия нашей истории изобрели и открыли, наверное, десять процентов того, что открыто за последний век, не побоюсь сказать, десятилетие. Расщепление атома, водородная бомба, реактивная техника, атомные ледоколы, электростанции, подводные лодки, спутники, проникновение в космос, запуск ракет на Луну и Венеру... Это же все у нас на глазах произошло. А паровой двигатель, радио, я уж не говорю о порохе и бумаге — сколько лет открывали?

Так почему же ты считаешь, что эволюция, происходившая в последние сотни тысяч лет истории человека, должна идти теми же темпами, что и в предшествовавшие им миллионы лет? Нет, эта аргументация не годится.

Что касается воды и ветра, то при всем моем уважении к этим стихиям сомневаюсь, чтобы они умели затачивать камни в форме ножей, да еще все одинаково.

Малый объем черепа? Да, согласен, это важный козырь в твоих руках. Не спорю. Но это еще тоже надо хорошенько продумать. Я знаю и современных людей, у которых при любом объеме черепа серого вещества меньше, чем у воробья...

— Ну, Анри, ты опять сейчас перейдешь на личности,— рассмеялся Шмелев.

— Да ты вспомни, Миша, вспомни.— опять рассердился Левер, он совсем забыл о присутствии корреспондентов,— сколько всегда на пути скептиков! Хотя бы с неандертальцем, чего только ни утверждали. Помню, один ученый предположил даже, что это останки русского казака, убитого во время кампании 1814 года! Что? Смеетесь? Теперь вы смеетесь, а тогда эту и другие подобные гипотезы обсуждали серьезно, и потребовалось тридцать лет, чтоб неандерталец получил право гражданства!

— Допустим,— опять заговорил Маккензи,— но, если ты оптимист и так настроен против скептиков, почему ты сам с недоверчивостью относишься к Пилтдоунскому открытию, к существованию австралоантропа?

— Погодите, Грегор,— заговорил Шмелев,— ну, что вы все обижаетесь так, будто вы сами создали вашего австралоантропа, как господь бог Адама из праха земного...

— Вы с ума сошли! — Маккензи повернул к Шмелеву побледневшее от ярости лицо.— Это оскорбление! Я...

— Да перестаньте, наконец,— остановил его Шмелев,— принимать всякое научное возражение за личное оскорбление. Вот презинджантроп — он перед нами, мы видим его, трогаем. А что касается австралоантропа, то не считайте это открытие важным лишь для себя. Поверьте, я первый подниму бокал на банкете, о котором вы столько говорите, за это замечательное открытие. В конце концов наука, как и искусство, интернациональна. Не так важно, кто сделает замечательное открытие, важно, чтобы оно было сделано и пошло на благо человечеству. Разрешите,— добавил он твердо,— на этом закончить нашу беседу. Благодарим вас, господа,— обратился он к журналистам,— до свидания. Нам нужно тут еще поработать.

Журналисты, шаркая ногами, покинули зал. Директор предложил ученым перейти в другую комнату, где был накрыт стол с прохладительными напитками. Но напитки не охладили споров.

— Вот ты сказал,— подступил Левер к Шмелеву,— что не так важно, чье открытие, как то, чтоб оно пошло на благо человечеству. Согласен, но, к сожалению, от того, кто сделает открытие, как раз и зависит, для чего оно будет использовано. Китайцы вот изобрели порох и пугали им своих врагов. Те убегали — все было мирно и тихо. А потом кто-то надоумил этим порохом врагов взрывать. Или атом...

— А что атом?

— Атом! — горячился Левер.— Я спрашиваю вас, должны ли были ученые, открывшие тайну атома, уничтожить аппаратуру, сжечь чертежи, вытравить из памяти формулы, если б они предвидели судьбу Хиросимы?

— Нет,— твердо сказал Холмер,— не должны. Наше дело открывать, нас не касается, что станет с открытием потом.

— А по-моему, должны,— сказал Шмелев,— наука только тогда велика, когда служит на благо человечеству. Но мне кажется, что мы затрагиваем здесь иную проблему — проблему совести, честности ученых,

— А,— махнул рукой Левер,— не я бы изобрел пушку, ее изобрел бы другой, а голову снесло мне. К сожалению, политики и военные куда изобретательнее нас, когда речь идет об использовании наших изобретений.

— Безусловно,— согласился Холмер,— так уж устроен мир, что наше дело творить. А когда творение готово, его берут в руки правители страны и делают с ним то, что находят нужным. И это правильно — каждому свое: не мое дело заниматься политикой. Скажу вам по секрету, я уж лет двадцать не использую свое право голосовать — мое дело заниматься наукой. И если я делаю это хорошо, отношусь к этому честно,— моя совесть спокойна!

— Да? — иронически переспросил Шмелев.— Разрешите заметить, что я не согласен с вашим утверждением, что «так уж устроен мир». Если он так устроен, его следует изменить, что, кстати говоря, кое-где и сделано. Я, например, ученый, а не политик, но я не представляю себе, чтобы мое изобретение бесконтрольно и произвольно использовалось нашими, как вы выражаетесь, «правителями», ведь весь вопрос в том, кто правители. Если народ — моя совесть чиста — я живу для народа, творю для него.

В истории еще не было случая, чтобы целый народ совершал подлость или злоупотреблял могуществом, полученным, в свои руки. Отдельные его руководители — да, но рано или поздно они исчезали со сцены. Поэтому если ученый работает в стране, где правит народ, он может работать спокойно...