Атлантида
Шрифт:
Его молодая жена смеялась не переставая, однако внезапно ее охватила жуть: Кильблок нацепил на себя серую бумажную маску мертвой головы, которую приготовил, чтобы, по его словам, хорошенько попугать честную компанию.
— Убери эту харю, прошу тебя! — закричала Марихен, задрожав всем телом. — Это же точь-в-точь покойник, который недели три в земле пролежал!
А Кильблок упивался испугом жены. Он скакал вокруг с маской в руках и подсовывал ее Марихен, как та ни увертывалась. В конце концов она разъярилась не на шутку.
— Черт подери, уберешь ты наконец эту пакость! —
Наконец они собрались.
Кильблок — душегуб-заимодавец: желтый фрак, бархатные штаны до колен, туфли с пряжками, на голове огромная чернильница из папье-маше с чудовищных размеров гусиным пером.
Марихен — садовница: платье увито плющом, на гладких волосах венок из бумажных розочек.
Часы показывали семь, можно было отправляться в путь.
Как ни жаль, но в этот раз опять пришлось взять с собой Густава, хотя и было это «садовнице» крайне огорчительно.
С бабкой недавно случился удар, ей нельзя было поручить даже самой легкой работы. Одеться и раздеться без посторонней помощи она еще кое-как могла, но тем ее возможности и исчерпывались.
На подоконник возле зажженной лампы поставили тарелку с едой — теперь старуху спокойно можно было до утра предоставить ее судьбе.
Они попрощались — крикнули ей в ухо: «Мы ушли!» И скоро уже старуха у окна да Лотта возле печки остались совсем одни в своем домике, который Кильблок, уходя, запер снаружи на ключ.
Маятник старых ходиков мерно раскачивался и постукивал: «тик-так!» Старуха то сидела молча, то резким голосом принималась заунывно читать молитвы. Лотта по временам ворчала во сне, а за окном теперь уже явственно и громко раздавался протяжный гул, похожий на низкий голос тубы; лед на озере сверкал, словно грань огромного алмаза, полыхавшая белым огнем в свете полной луны и резко очерченная неправильной линией иссиня-черных прибрежных холмов, поросших сосновым лесом.
Кильблоки вошли в праздничный зал и были встречены фанфарами.
Душегуб-заимодавец вызвал необычайный переполох. Садовницы, цыганки, маркитантки с визгом бросились наутек, искать защиты у своих кавалеров — крестьян и железнодорожных рабочих, которые насилу втиснули свои могучие бока в испанские костюмы с несуразно маленькими, будто игрушечными, шпагами у пояса.
Парусный мастер был чрезвычайно доволен тем, как напугала всех его маска.
Три часа кряду он забавлялся, гоняя по залу, словно волк стадо овечек, ряженых девушек и женщин.
— Эй, папаша Душегуб! — крикнул кто-то. — Ну и видок! Никак тебя три раза вешали да из петли вынимали?
Кто-то другой посоветовал ему выпить для поправки здоровья: водкой, мол, хорошо лечиться от холеры.
Совет насчет выпивки был излишним, ибо «повешенный» и так пил изрядно. От этого в его голове бушевал еще один праздник, который временами шумел даже громче, чем праздник настоящий.
Так тепло, так славно было Кильблоку, что он не побоялся бы ради сохранения своей маскарадной тайны выпить на брудершафт с самой настоящей, не ряженой, курносой старухой с косой в руках.
В полночь маски сняли.
И тут к Кильблоку со всех сторон бросились друзья, уверявшие, что его совершенно невозможно было узнать.— Ух, ну ты и молодчина! — неслось отовсюду. — Ах, мошенник, ну прямо сущий висельник!
— Да как же мы не смекнули-то, — горланил подвыпивший матрос, — кто же, как не парусный мастер, трижды в петле побывал, кто же еще прошел и огонь, и воду?!
Все хохотали.
— Парусный мастер, ну конечно, он! — веселился весь зал, а сам парусный мастер вновь, как уже не раз бывало, почувствовал себя героем праздника.
— Ничего на свете нет лучше, — закричал он среди всеобщей кутерьмы, — чем побыть вот так часок-другой покойничком! Но теперь хватит с меня, сыт по горло. Музыку давай, музыку, музыку!
За ним и остальные дружно завопили:
— Музыку! Музыку подавай! — шумели они, стараясь перекричать друг друга, и наконец, резанув слух, не в лад грянул оркестр.
Гам прекратился, все заходило ходуном, завертелось, закружилось вихрем.
Кильблок плясал, как одержимый. Он притоптывал ногами и вопил, перекрывая грохот оркестра.
— Знай наших, учись, как жить-то надо! — проревел он, лихо проносясь мимо, контрабасисту в ответ на его дружескую улыбку.
Марихен еле сдерживала крик боли, так Кильблок ее стиснул, она была едва жива. Казалось, ее мужа, пока он строил из себя покойника, что-то и впрямь задело за живое, и теперь он, словно действительно избежав гибели, изо всех сил цепляется за жизнь.
В перерыве, когда музыканты отдыхали, Кильблок накачивался спиртным и угощал друзей.
— Пей до дна, братцы, — проговорил он заплетающимся языком, — пустить меня по миру вам не удастся, старая-то наша — ух, богачка… У-ух какая бога-а-чка! — протянул он еще раз, подмигнул с важностью и неуверенно поднес к губам рюмку, до краев полную имбирной водки.
Веселье уже перевалило вершину и того и гляди могло пойти на убыль.
Мало-помалу народу в зале заметно поубавилось. Но Кильблок с женой и еще несколько так же настроенных приятелей не дрогнули и держались стойко.
Маленький Густав на сей раз был устроен превосходно — в темной передней, — уж он-то никак не мог помешать веселью.
Ушли и музыканты, тогда кто-то предложил поиграть в «Кому бог счастье пошлет», эта затея все понравилась: стали петь по очереди куплет за куплетом.
За игрой многие уснули, и Кильблок тоже.
Когда бледный и призрачный утренний свет просочился сквозь оконные занавески, все немного взбодрились. Протирая глаза, парусный мастер снова затянул песню с того куплета, на котором его сморил сон.
— Вот что, братцы, — сказал он, увидев, что все больше светает. — Домой никто не идет, понятно вам? Нечего! Тем более день на дворе.
Кое-кто возражал, дескать, хватит уже, пора и честь знать. Другие поддержали Кильблока.
Но чем же заняться?
Вспомнили о трактире «Сосновый бор».
— Точно, братцы, пойдем туда. Заодно устроим гулянье на вольном воздухе. Снег выпал, но это ерунда! Айда все в «Сосновый бор»!
— Гулять! Гулять! — закричали все и гурьбой кинулись на улицу.