Атланты. Моя кругосветная жизнь

В 33-м году отец перешел на работу на Картографическую фабрику Военно-морского флота, где проработал почти всю жизнь – около тридцати пяти лет. Имя его не раз упоминается в книгах, посвященных истории гидрографии ВМФ в нашей стране.

Даже в те дни, когда отец и мать были вечером дома, они, как правило, работали. Мать проверяла бесконечные ученические тетради, а отец готовился к занятиям или штудировал очередную полиграфическую литературу, которая тогда в основном была на немецком языке. По вечерам, засыпая, я видел отца или мать, склоненных над столиком при неярком свете настольной лампы. Зрелище это вселяло чувство покоя и уюта. Зато настоящими праздниками были те нечастые дни, когда отец ненадолго освобождался и мы отправлялись гулять. Основным местом этих гуляний была набережная Невы, куда няньки не слишком любили ходить, предпочитая ближние бульвары и садики. Здесь начинался другой мир.

Под сырым пронизывающим до костей балтийским ветром поскрипывали у причалов самые разные суда – от гигантских (так мне тогда казалось) пароходов до маленьких, густо дымивших буксиров, которые все почему-то носили имена героев Великой французской революции – «Сен-Жюст», «Демулен», «Робеспьер». Веселые матросы курили на палубах. Иногда там же можно было услышать звуки баяна и лихие матросские песни, из которых запомнилась: «По морям, морям, морям, морям. Нынче здесь, завтра там». За маленькими круглыми окнами в медной оправе, светившимися в черном борту, происходила какая-то таинственная жизнь – уже не на земле, а в другой, хотя и близкой – не далее шага, но совершенно недоступной стихии. Это детское ощущение сладкой притягивающей тревоги и непреодолимого любопытства я вспомнил уже взрослым, когда впервые прочел строки Осипа Мандельштама: «Зимуют пароходы. На припеке зажглось каюты толстое стекло».

Другим любимым местом был зоопарк на Петроградской стороне. Туда надо было ехать на трамвае, хотя и не слишком далеко, а все-таки – настоящее путешествие через мосты. Трамваи тогда были с открытыми площадками и колокольчиком, объявлявшим отправление. Вечером на них зажигались разноцветные огни – для каждого маршрута свой, чтобы можно было опознать в темноте нужный номер. Сейчас трамваев в Питере почти не осталось. Их вытеснили на дальние окраины пахнущие бензином автобусы и маршрутки. А жаль.

Прощай, трамвай, прошла твоя пора.Ты вровень стал с ненужными вещами.Тебе вчера лишь оды посвящали,А нынче выгоняют со двора.Прощай, трамвай, не надо лишних слов.Ты в прошлое ушел. Не на тебе лиСквозь питерские черные метелиЛетел навстречу смерти Гумилев?На рубеже изменчивых временНе ты ли вызывал в сердцах стесненныхЦерквей, большевиками разоренных,Из детства возвращенный перезвон?В блокадные лихие времена,Будя людей неугомонным звоном,Внушал ты горожанам истощенным —Мы победим, и кончится война.Прощай, трамвай, тебе уж не звенетьПо площадям и набережным старым.Тебя автобус не заменит впредь,Бензиновым чадящий перегаром.Забуду ли мальчишеских временБылой азарт? По островам зеленымТы двигался к футбольным стадионам,Обвешанный людьми со всех сторон.В далекие студенческие дниТы неизменно доставлял нас к цели,Через дожди, туманы и метелиСветили разноцветные огни.Теперь к поре не возвратишься той,Когда во тьму мы вглядывались зорко,Где шла зеленоглазая «семерка»И желтоглазый шел «двадцать шестой».Прощай, трамвай, ты устарел давно.С тобою завтра встретимся едва ли.Те парки, где трамваи ночевали,Распроданы теперь под казино.Прощай, трамвай, скорее уезжай.Твой звон я не услышу спозаранку.Ты вытеснен сегодня за Гражданку,За Купчино, за Охту, за Можай.Прощай, трамвай, судьба твоя темна.Мы оба – уходящие натуры,Два персонажа той литературы,Которая сегодня не нужна.

В зоопарке, налюбовавшись на слонов, жирафов и львов, мы обычно шли кататься на «американские горы». Маленькая тележка с лязгом и звоном взлетала вверх и стремительно неслась вниз по крутым головокружительным виражам, проскакивая через какие-то тоннели. Сердце замирало от ужаса и восторга.

Кстати, именно здесь, на Петроградской, несколько позднее, когда я уже мог по складам читать объявления на стенах и вывески, я сделал неожиданное для себя открытие. Зная наизусть «Доктора Айболита», я пришел в восторг, увидев на угловом доме надпись: «Бармалеева улица». Вот оно что, оказывается, даже улица есть в честь Бармалея! Мне тогда, конечно, было невдомек, что все как раз наоборот. Здесь прежде жил богатый английский купец Бромлей, по фамилии которого и была названа улица, а уже по названию улицы придумал Корней Чуковский имя своему герою.

В последние годы, приезжая в Питер, я часто останавливался на Петроградской стороне в квартире моего друга, исследователя литературы Серебряного века и творчества обэриутов профессора Александра Аркадьевича Кобринского. До своего переезда, жил он на улице Подковырова, параллельно которой идут улицы Подрезова, Бармалеева и Плуталова. Само перечисление этих чудесных названий уже почти готовая стихотворная строчка. Несколько лет назад я написал песню «На Петроградской», которую профессору Кобринскому и посвятил:

Подковырова, Подрезова,Бармалеева, Плуталова.Успокой меня, нетрезвого,Подбодри меня, усталого.Ах, родная Петроградская,Меж Большой Невой и Невкою!Там примеры нынче брать с кого?Там влюбляться больше не в кого.Почему в моих глазах тоска,На губах моих ирония?По Введенской и по ЛахтинскойХодят люди посторонние.Ходят с вечера до вечераПо Зверинской и по Гатчинской.Здесь искать мне больше нечего —Все былое смыто начисто.Бармалеева, Плуталова, —Только разве дело в имени.Все подруги стали старыми,Все друзья мои повымерли.Ты меня припомни резвого,Дай мне запах снега талого,Подковырова, Подрезова,Бармалеева, Плуталова.

Любил я и праздничные демонстрации, особенно первомайские, куда отправлялся либо с мамой и ее школой, либо с отцом. Второй вариант был гораздо привлекательней, поскольку колонну картфабрики обычно возглавлял большой военно-морской оркестр, да и в самой колонне было довольно много людей в морской форме. Это вселяло иллюзию причастности к морю. Да и сама морская форма осталась любимой на всю жизнь.

Когда в марте 1985 года неожиданно выяснилось, что у отца рак легких и оперировать его бесполезно, я, пытаясь отвлечь отца от размышлений о болезни, уговорил его начать писать воспоминания о своей жизни. Поначалу он никак не мог к ним приступить, но, будучи человеком крайне трудолюбивым, понемногу втянулся в это занятие и успел написать довольно много. Уже после его смерти, внимательно прочитав написанное, я еще раз ощутил горькое чувство сиротства, незнания своих, даже самых, казалось бы, близких корней.

Из записок его я узнал многое, о чем при нашей многолетней жизни в одной комнате даже не догадывался, – например, о том, как в 49-м году, когда началась «борьба с космополитами», отца чуть не посадили по ложному доносу, и наших соседей по квартире вызывали в Министерство государственной безопасности, чтобы они дали на него показания. К счастью, все наши соседи были людьми порядочными.

Более всего отец любил книги, которым, будучи полиграфистом, посвятил свою жизнь: работу на картфабрике он совмещал с преподаванием в Ленинградском полиграфическом техникуме и Промакадемии, а выйдя на пенсию, руководил дипломными проектами и принимал постоянно участие в конкурсных комиссиях Ленинградского общества научно-технических изданий, заместителем председателя которого был много лет. Беря в руки красиво изданную книгу, он всегда радовался. Как-то он сказал, что брать в руки неряшливо изданную или грязную и затрепанную книгу хорошего автора так же неприятно, как общаться с умным и талантливым человеком в грязной и рваной одежде.

Судя по воспоминаниям отца, читать я научился по газетным буквам к пяти годам, а стихи запоминал со слуха довольно легко и очень любил читать их во время прогулок совершенно незнакомым людям. Вот что написал в своих записках отец без тени юмора: «На бульваре Алик мог подойти к сидящему на скамейке человеку и спросить: «Дядя, вы знаете стихи про челюскинцев?» Если тот говорил – нет, Алик выпаливал ему это стихотворение от начала до конца. Вот откуда у него появилась любовь к публичным выступлениям».

Почти каждое лето родители выезжали вместе со мной в Белоруссию – в Могилев или под деревню Полыковичи, «на Полыковские хутора». После тесной василеостровской комнатушки и питерских дождей белорусская солнечная деревенская вольница казалась сказочной. В памяти смутно брезжат протяжные белорусские песни, и до сих пор звенит в ушах лихая «Лявониха» с замечательными четырехсложными рифмами: «Лявониха – душа ласковая, черевичками поляскивала».

Не браню своих дней остаток,Собирая в дорогу кладь.Бог послал мне восьмой десяток,А ведь мог бы и не послать.Я в грядущем себя не вижу:Дунет ветер – и нет меня.Мне сегодня прошлое ближеДень становится ото дня.Постепенно впадая в детство,Как и прочие старики,Я пытаюсь в него вглядеться,Ветхой памяти вопреки.Вспоминаются, как ни странно,Ветки яблонь над головой,Проступающий из туманаГод далекий сороковой.Вспоминаю седой от пылиБелорусский пологий шлях,Где с родителями мы жилиНа Полыковских хуторах.Довоенного дня гореньеУбирает фитиль в окне.Доспевает в тазу варенье,И обещаны пенки мне.Слитки яблок лежат под крышей.Мать смеющаяся жива.Где теперь я еще услышуЭти ласковые слова?Сладко пахнет ванилью тесто,Полыхает, как солнце, медь.Для того и впадаем в детство,Чтоб счастливыми умереть.