Атомка

Врач достал из папки еще несколько страшных, куда страшнее первой, фотографий:

— Этот человек умер в немыслимых страданиях, атом сжигал его изнутри — точно так было с тысячами ликвидаторов, которых русские отправляли в Чернобыль затыкать дырки в крыше разрушенного реактора, чтобы снизить радиоактивные выбросы и предотвратить еще более серьезные, чем уже случились, последствия взрыва. Можно себе представить реакцию на смерть Иностранца французских властей — в то самое время, когда ужас перед радиацией охватил все западные страны. Откуда он взялся, этот облученный в буквальном смысле до мозга костей незнакомец? Кто привез его в больницу? Почему надо было тянуть с госпитализацией, пока он не придет в такое состояние, когда любая попытка лечить окажется бесполезной?

— Жандармы не пытались связать эту историю с пожаром в аббатстве?

— Нет. Монахи сгорели заживо четыре дня спустя, семнадцатого мая, в тридцати километрах от больницы, где умер Иностранец, и тогда не было никаких даже и намеков на то, что он успел побывать у них. Для всех это были два отдельных расследования.

— Но вы-то, вы-то знаете, что они связаны! Вам рассказал об этом брат Жозеф?

— Жозеф хранил в себе самые важные ключи к этому делу, но в течение тринадцати лет отказывался доверить их хоть кому-нибудь. В том числе и мне. Все изменилось с появлением в нашей больнице Филиппа Агонла.

Психиатр аккуратно сложил фотографии, жесты его были точными, уверенными: здесь, в подвале, был его мир, здесь таились бездны, в которые он, скорее всего, регулярно погружался…

— У душевных болезней есть непонятные свойства, которые порой заставляют пациентов сближаться совершенно естественным образом. Так случилось с Филиппом и Жозефом. Мне еще кажется, что мания преследования, которой одержим Жозеф, — имею в виду дьявола, который постоянно ему мерещится, — перекликалась с манией преследования Филиппа: тому казалось, что за ним неотступно следует призрак покойной матери. Но как бы то ни было, именно Филипп стал исповедником для брата Ортевиля, и своеобразная эта исповедь протекала в форме переписки — так, как вы только что наблюдали, когда я попробовал с ним говорить. Они называли этот способ общения «языком тех, у кого нет языка».

Доктор надел свои круглые очочки и неловко — мешала забинтованная рука — перевернул несколько страниц истории болезни:

— Разумеется, пациенты хранили свою переписку в тайне, Филипп ведь был очень хитер и изворотлив, и большая часть бумаг ускользала от моего взгляда, несмотря на бдительную слежку. Он съедал их или рвал на мелкие кусочки и спускал в унитаз… Теперь, когда вы принесли тетрадь, я вижу, что он прятал листки еще и в ней и ухитрился вынести эти формулы из больницы так, что я ничего не заметил. — Психиатр достал из пыльной папки несколько страничек, некоторые были помяты, другие порваны и склеены, третьи просто оборваны. — Вот несколько посланий из тех, которыми обменивались Филипп с Жозефом и которые мне удалось перехватить. «Человек с востока», совершенно обессилевший, появился у ворот аббатства четвертого мая тысяча девятьсот восемьдесят шестого года. То есть неделю спустя после взрыва в Чернобыле. По словам монаха, Иностранец принес с собой какую-то старую рукопись и маленькую прозрачную, герметично закрытую коробочку с водой, где плавало, предполагаю… — он протянул руку и, взяв у Люси тетрадь, показал пальцем на вкладыш с символом, использованным для татуировки, — …вот это.

— А что это такое?

— Понятия не имею, ведь этот кусочек пазла добрался до меня только сегодня. Я же говорю: все эти записи, эти формулы, эти отдельные листочки… я и не подозревал, что они существуют. Вы же понимаете: если бы я увидел такое, непременно стал бы рыть дальше. А в тех записках, которые ко мне попали, Жозеф упоминал некую «животинку»…

— Животинка… — повторил за доктором Шарко. — Интересный след, интересный… Продолжайте, пожалуйста.

— Эти вкладные листки подтвердили мою догадку: старая рукопись, принесенная в обитель Иностранцем, представляла собой сборник формул и научных гипотез. Наверное, этот человек был ученым, исследователем, занимавшимся проблемами ядерных реакций… Не знаю, кто был автором этой рукописи, не знаю, что в ней содержалось, кроме химических формул, но благодаря тайному обмену посланиями между Филиппом и Жозефом мне стало известно, что молодой монах стал тогда по секрету от братьев, по ночам, переписывать страницу за страницей, изготовляя копию рукописи, которую, видимо, намеревался спрятать где-то в обители. Возможно, снимок с Эйнштейном и его коллегами сам выпал из оригинала в одну из майских ночей восемьдесят шестого года, и Жозеф решил оставить фотографию себе — в доказательство того, что не сам это все придумал, а вспомнил и записал. Или, возможно, монах попросту изъял фотографию из оригинала все с той же целью — подтвердить в случае сомнений достоверность своих записей.

Директор клиники ткнул пальцем в один из исписанных формулами листков:

— Вероятно, сидя в своей палате на третьем этаже напротив Филиппа Агонла, он пытался воспроизвести по памяти формулы, которые увидел или выучил тринадцать лет назад. Память у Жозефа необыкновенная — такую называют фотографической. Кстати, благодаря ей он прекрасный шахматист, очень грозный соперник для любого.

Шарко надо было переварить огромное количество информации. Ученый, пришедший с востока, таинственная рукопись, монах-переписчик, по ночам тайком изготовляющий ее копию…

— Но зачем ему было при этом прятаться? — спросил полицейский. — Брат Жозеф чувствовал, что в этой таинственной рукописной книге, явившейся из России, кроется какая-то опасность?

— По-моему, это ясно как день, — кивнул Юсьер. — Может быть, дело в записях, которые в ней содержались: судя по страничкам из тетради Жозефа, формулы в рукописи выходили далеко за пределы обычной химии. Монахи не хотели, чтобы кто-то пришел в обитель с обыском, чтобы им задавали вопросы, — вероятно, именно потому двое из них, доставив облученного в больницу, бросили его у входа и исчезли, не назвавшись.

— И вы полагаете, — вмешалась Люси, — что кто-то мог убить их всех ради того, чтобы завладеть рукописью Иностранца? Пресловутый дьявол?

— Думаю, да. Тем или иным способом убийца — дьявол — разузнал о ее существовании и, желая сохранить все в тайне, без колебаний принес монахов в жертву. Какого рода записи могли побудить преступника к жестокому убийству людей, посвятивших свою жизнь Богу? Мне кажется, только такие, в которых ставились под сомнение некоторые церковные теории. Вы же знаете, что наука и религия никогда особо не дружили… — Юсьер помолчал и, сунув папку под мышку, предложил собеседникам вернуться наверх. — В любом случае я предполагаю, что Жозеф в конце концов рассказал Филиппу Агонла, где спрятал переписанные страницы.

— В библиотеке аббатства…

— Ну конечно. А ваша обгорелая фотография заставляет думать, что страницы эти были заперты в укрытии, до которого пламя, по идее, не должно было добраться… Но пожар оказался так силен, что Агонла, попав на руины аббатства, обнаружил там только пепел.

Люси сразу представила себе, как Филипп, едва выписавшись из больницы, поднимается в горы, к аббатству, находит там описанный братом Жозефом тайник… Она видела, словно наяву, колоссальное разочарование на лице Агонла, когда перед ним оказались всего лишь кучка серо-черной золы и обгоревшая фотография…

— Когда Филипп Агонла очутился на воле, в его распоряжении не было ничего, кроме вынесенной тайком из больницы тетради с вложенными в нее листками, где Жозеф по памяти записывал формулы из рукописи. По памяти, то есть формулы могли быть приблизительно точны, не безусловно… А полной копии не было, сгорела. — Люси взглянула на Шарко. — Вот тебе и объяснение всех его попыток, всех проб, — опираясь на записи в тетради, Агонла действовал практически ощупью… Использовал эти приблизительные формулы Жозефа, чтобы с оглядкой на них опытным путем — экспериментируя сначала на мышах, потом на женщинах — восстановить точные данные и проникнуть в тайну анабиоза.

— И мне кажется, в рукописи было полно других секретов, — откликнулся комиссар. — Жозеф, скорее всего, не успел скопировать ее целиком.

Они поднимались молча, слышалось только шарканье ног по бетонным ступеням.

Наверху, в своем кабинете, Юсьер сразу же принялся делать ксерокопии, однообразно жужжал аппарат, зеленоватый свет скользил по усталым, тревожным лицам. Люси заметила еще одно распятие — за шкафом, в первый раз она его не увидела. Психиатр чего-то сильно боялся. Она взглянула на семейную фотографию: жена доктора, двое его детей, трое внуков — и заговорила: