Аут. Роман воспитания

– Что вы на меня так смотрите? – наконец спросил я.

– Вы очень похожи на одного моего школьного учителя. Только он повыше ростом, а так – две капли воды, – сказала Софочка с американским, между прочим, акцентом. Наверное, она очень хорошо училась.

– Ну и как ваш учитель, добрый?

– Очень. Особенно со мной. Мне кажется, он мечтает со мной переспать, – вдруг сказала она. – Я уверена в этом.

– Как это – переспать? – спросил я.

– Вы что, не знаете, что такое переспать? – Удивлению Софочки не было предела. – Ну, это значит – заняться сексом. У нас полкласса уже им занималось, уж девочки – точно.

– Понятно. А вы?

– Что я?

– Вы занимались?

– Нет, – смутилась немного Софочка. – Я не могу так, чтобы секс ради секса.

Знала бы она, чем я занимался – еще часу не прошло – с негритянкой! Значит, это называлось – переспать. Забавно. А мы вроде и не спали вовсе, если не считать моего минутного обморока.

– У вас что, и девушки нет? – спросила Софочка.

– Нет. И в Москве не было, и здесь нет еще.

– Вы из Москвы прилетели? А мы из Одессы.

– Зато у меня была сестра, очень похожая на вас, – неожиданно соврал я.

– Почему была?

– А она умерла. Еще в роддоме.

– Так откуда же вы знаете, что она похожа на меня?! Странно даже! – воскликнула Софочка, но глазки ее повлажнели.

– Мне так кажется. Я, как вас увидел, вдруг подумал, что если бы моя сестра не умерла в первые же минуты, она бы выросла очень похожей на вас. Знаете, я с ней все время теперь разговариваю, ну вернее, воображаю, что разговариваю. И она как наяву стоит передо мной, и очень на вас похожа, особенно глаза.

Большие Софочкины глаза вдруг наполнились слезами. Она расчувствовалась. А я врал, и это мне доставляло несказанное удовольствие, особенно потому, что врал я по-русски. Я так давно не говорил по-русски то, что хотел.

– А вас как зовут?

– Леша, а по-здешнему Алекс.

– Я буду звать вас Лешей, можно?

– Конечно, зовите. Только не плачьте, мою сестру все равно уже не вернуть. Зато теперь у меня есть вы, словно сестра.

Надо же, я сморозил такую наглость, а она приняла это как должное. Даже, мне показалось, руку мою хотела погладить. Но не решилась.

Едешь ли в поезде, в автомобиле,Или гуляешь, хлебнувши винца,При современном машинном обилииТрудно по жизни пройти до конца… —

понеслось из динамика.

– А кто это поет? – спросил я.

– Как, вы не знаете? – удивилась Софочка. – Это же Высоцкий. Его тут все слушают. Он взрослым родину напоминает.

– Он что, здесь живет?

– Ну что вы! Он давно умер. Он же у вас в Москве жил. Он артист, в кино играл и в театре. У нас дома его диски и кассеты есть. И видео… Хотите, дам посмотреть?

– Очень. Мне он нравится. Мне в Нью-Йорке не нравится, я домой хочу.

– А мне нравится, здесь весело. А дома я почти не помню, мы очень давно приехали, еще десять лет назад. Я только море помню, Черное. И трамваи, и улицы пыльные. И все. А здесь я выросла.

– Зато вы хорошо говорите по-русски, как вам удалось?

– А здесь, на Брайтон-Бич, все говорят по-русски, здесь и английский можно не учить. Я его в школе учу. Полдня по-английски, полдня по-русски. Я на них одинаково говорю. Я хочу адвокатом стать. Или дизайнером. Еще не решила. Я и рисую хорошо, и адвокаты мне нравятся. Мама хочет, чтобы я адвокатом была, так спокойнее, они хорошо зарабатывают, а папа любит, как я рисую. Но художник пока еще станет известным…

– Софочка, молодой человек таки покушал? – раздался сверху мамашин голос. – И вы таки познакомились? Идите погуляйте, я с дядей Эдиком схожу до тети Юши. Долго не гуляй, у нас сегодня гости. Да, и поздоровайся с дядей Эдиком, он тебя сто лет не видел.

Пока Софочка ходила здороваться с дядей Эдиком, седеющим брюнетом в полосатых шортах и шлепанцах на босу ногу, я подумал, что мне повезло.

Надо же, какая удача! Хорошо, что я пришел на Брайтон-Бич.

VI

Я расплатился, мы встали и пошли по набережной. По-прежнему гремела музыка, но это был уже не Высоцкий.

– Вы мне обещали кассеты, – напомнил я.

– Да-да, мы можем зайти к нам домой. Расскажите мне еще про себя.

И меня понесло. Я выдал Софочке полный свой набор. Про то, какой я сильный, какой умный, как обыгрываю всех в шахматы, как я хорошо плаваю, – короче, все-все, чтобы мы окончательно стали друзьями. Я и сам уже почти верил в то, что она похожа на Клер. Разумеется, я ни словом не обмолвился про то, что родители таскают меня к доктору Строусу, про то, что я ему рассказываю в клинике с фонтаном и рыбками. Я предстал перед Софочкой человеком глубоко непонятым, глубоко страдающим и глубоко чувствующим. То есть таким, какой я и есть на самом деле. При этом я понимал, что Софочка – еврейка, она из еврейской семьи, но это даже хорошо. Это было преодолением, а что такое жизнь, как не вечное преодоление себя? Я ведь тоже наполовину еврей, хотя себя ни в коей мере таковым не считаю и не ощущаю. Вот доктор Строус – еврей так еврей. Или мой отец. И многие, почти все наши московские друзья. А я – ничуть. И Софочка – тоже. Главное ведь не национальная принадлежность, а способность воспринимать мир во всей его полноте, будь ты черным негриллой, узкоглазым китаезой или носатым евреем. Короче, Софочка – ангел.

«Только бы она не приставала со своим сексом!» – опасливо подумал я, когда мы дошли до ее дома. Потому что секс разрушает ангельское в человеке. Недаром ангелов рисуют бесполыми – никаких дырок между ног. Правда, не помню, а пупки у них есть? Надо будет проверить.

Но ничего такого поначалу не случилось. Дома у Софочки хоть и было душно и как-то не по-американски тесно, множество безделушек, бессмысленных статуэток, тарелочек, рюшечек повсюду, но все же уютно. Как-то по-московски. Она напоила меня чаем с баранками, а потом мы сели на диван и стали смотреть фильм с Высоцким, «Служили два товарища». Я же его видел в Москве по телевизору, но никак не предполагал, что этот маленький офицерик с конем и есть знаменитый певец. Он в этом фильме ничего не пел. Только стрелялся в конце на палубе парохода. Именно с этого момента я его и полюбил. То есть полюбил сразу, как только он застрелился! Он поступил как настоящий русич, сказал бы я теперь, но тогда я еще не знал о существовании такого племени.

Дома у Софочки было очень тихо, тихо стучали настенные часы с маятником. «Еще из Одессы», – сказала она. В общем, у меня было ощущение, будто я никуда никогда не уезжал, что мне лет пять или шесть и сейчас по телевизору покажут «Спокойной ночи, малыши» с тетей Валей. Что споет дядя козлом прощальную песню, что закричат в две глотки в соседней комнате мои брат с сестрой, близнецы, мать пойдет их успокаивать, а я буду лежать в кровати, смотреть в окно, как падает, падает мягкий снег мимо нашего десятого этажа на Крылатские холмы.

Потом мы смотрели фотографии. Склоняясь вместе с Софочкой над семейным альбомом, я чувствовал теплый кисловатый запах ее волос. Потом она погладила меня по руке, и мы стали целоваться. Удовольствия от поцелуев я не получал, я даже не знал, как надо целоваться, да и до сих пор не знаю толком, но в то же время приятно было ощущать ее так рядом. Между тем Софочка распалялась, дышала прерывисто и все теснее жалась ко мне.

– Ты меня любишь? – спросила она сдавленным шепотом.

– Ты мой ангел! – ответил я почему-то по-английски.

Она слегка отодвинулась и долго-долго смотрела на меня своими рыжими глазами. Потом нежно-нежно поцеловала меня в губы, так легко-легко, почти бесплотно, по-ангельски.

– Только секса у нас сегодня не будет, – прошептала она, опять отклонившись. – Родители могут прийти, да и вообще – мне нельзя сегодня.

У меня, честно сказать, отлегло от сердца. Я уже не слишком-то мог сопротивляться.

– И хорошо, – тоже прошептал я. – Ты – ангел (по-русски). Хочешь, пойдем погуляем? Вроде уже не так жарко.