Август

— Дорогая Юлия, — сказал Юл, — какой бы привлекательной ты мне ни казалась, я должен тебя сразу предупредить, что не собираюсь становиться очередным жеребцом в твоей конюшне.

Насколько я помню, его слова так поразили меня, что я тут же выпрямилась на своем ложе. Да–да, они, без сомнения, потрясли меня до глубины души, ибо я пролепетала самые банальные слова, какие только можно себе представить:

— Что ты имеешь в виду?

Юл улыбнулся:

— Семпроний Гракх, Квинктий Криспин, Аппий Пульхр, Корнелий Сципион — все твое стойло.

— Все они мои друзья, — сказала я.

— И мои союзники, — добавил Юл, — время от времени оказывающие мне услуги. Но я не хочу участвовать в забеге с этими жеребцами. Они тебя не стоят.

— В этом ты схож с моим отцом — он тоже этого не одобряет.

— Неужели ты настолько ненавидишь своего отца, что ни за что не желаешь прислушаться к его совету? — спросил он.

— Нет, — ответила я, — я вовсе не ненавижу отца.

Юл смерил меня пытливым взглядом своих темных, почти черных глаз; в отличие от него, у отца они бледно–голубые, но у обоих — и у отца, и у Юла — в них живет такая сила и страсть, как будто в глубине их пылает неугасимое пламя.

— Если нам суждено стать любовниками, то это произойдет тогда, когда я того пожелаю, и на условиях, более благоприятных для нас обоих, — сказал Юл.

Затем он дотронулся губами до моей щеки, неспешно поднялся и покинул мою комнату.

После этого я еще долго сидела, не в силах двинуться с места.

Я уже не припомню, какие чувства обуревали меня тогда, — до этого мне никогда не приходилось сталкиваться с таким откровенным отказом, — должно быть, гнев, но, пусть даже и отчасти, облегчение и благодарность. Я думаю, к тому времени мне наскучили мои любовные похождения.

В течение нескольких последующих дней я не виделась ни с кем из своих друзей; я упорно отклоняла все их приглашения, а однажды, когда Семпроний Гракх неожиданно объявился у моего порога, выслала к нему свою служанку Фебу, которой наказала сообщить ему, что я больна и никого не принимаю. С Юлом Антонием я тоже не встречалась — от стыда или обиды, не знаю.

Я не виделась с ним почти две недели. И вот как–то в конце дня, неспешно приняв ванну, я приказала Фебе принести мои притирания, а заодно и чистую одежду. Она не отзывалась. Тогда я обернула вокруг себя большое полотенце и вышла во внутренний дворик. Там никого не было. Я снова кликнула Фебу. Обождав немного, я через двор прошла в свою спальню.

В ней стоял Юл Антоний — в белоснежной тунике, ярко освещенной лучами заходящего солнца, косо падавшими на него через узкое окно, так что лицо его оставалось в тени. Несколько мгновений мы оба не шевелились, словно окаменев. Затем, прикрыв за собой дверь, я сделала робкий шаг вперед. Юл по–прежнему хранил молчание.

Затем очень медленно он приблизился ко мне и, взяв в руки конец полотенца, в которое я была завернута, стал не спеша разматывать его. Потом он осторожными движениями насухо растер меня им, как будто был рабом, прислуживающим при купании. Я все так же неподвижно стояла, не произнося ни слова.

Он сделал несколько шагов назад и стал разглядывать меня, как если бы я была статуей. Я вся дрожала. Затем он снова подошел ко мне и прикоснулся руками к моему телу.

До этого дня я по–настоящему не знала радости любви, хотя сама так и не думала. В последующие месяцы эта радость росла и умножалась, и я познала плоть Юла Антония, как ничто другое в своей жизни.

Даже сейчас, после стольких лет, я чувствую на своих губах горькую сладость его тела и ощущаю рядом с собой его упругое тепло. Как все–таки странно — я ведь хорошо знаю, что плоть Юла Антония обратилась в дым, который растаял в воздухе, не оставив следа. Его прекрасного тела больше нет, а мое по–прежнему живет. Так странно об этом знать…

С того дня ни один другой мужчина не притронулся ко мне, и ни один не притронется до тех пор, пока я живу.

V

Письмо: Павел Фабий Максим — Октавию Цезарю (2 год до Р. Х.)

Мне трудно определить, в какой ипостаси я пишу тебе это письмо: то ли как римский консул, который одновременно является твоим другом, то ли как друг, которому случилось быть консулом. Но промолчать я не имею права, и, хотя мы и видимся чуть ли не каждый день, я не могу заставить себя заговорить с тобой об этом деле, как не умею и изложить его в одном из официальных докладов, которые я регулярно тебе представляю.

Ибо то, что я вынужден раскрыть, затрагивает тебя и как государственное, и как частное лицо, коих в данном случае невозможно отделить друг от друга.

Поначалу, когда ты поручил мне выяснить, что стоит за слухами, которые ты счел слишком упорными, чтобы продолжать не обращать на них внимания, я решил, что ты перегнул палку; слухи давно стали неотъемлемой частью римской жизни, и если пытаться расследовать каждый из них, то совершенно не останется времени ни на что другое.

Как ты знаешь, я взялся за это дело с большой долей скептицизма, но нынче я вынужден с грустью признать, что твои предчувствия тебя не обманули, а мой скептицизм, с другой стороны, оказался неоправдан. Мои сведения еще более тревожные, чем ты первоначально подозревал или даже мог предположить.

Речь идет о заговоре, и при этом очень серьезном, уже успевшем зайти достаточно далеко.

Я поделюсь добытыми мною сведениями, стараясь оставаться как можно более объективным, но ты должен понять, что все чувства восстают во мне против бесстрастной холодности моих слов.

Семь–восемь лет назад — в год его консульства — я отдал в услужение Юлу Антонию в качестве библиотекаря своего раба, которому незадолго до того дал свободу, — некоего Алексаса Афинского. Алексас всегда был разумным человеком, каковым является и по сю пору; на протяжении многих лет он неизменно оставался мне верен, и я на полном основании считаю его своим другом. Узнав о проводимом мной расследовании, он пришел ко мне в чрезвычайно расстроенных чувствах, принеся с собой некоторые записи, которые изъял из тайной картотеки Юла Антония, содержащие чрезвычайно тревожные разоблачения.

Без сомнения, существует заговор с целью убийства Тиберия. Заговорщики уже заручились поддержкой некоторых фракций из окружения Тиберия на Родосе. С ним предполагается расправиться в той же манере, в какой Брут, Кассий и другие расправились с Юлием Цезарем, представив это убийство как подлинное восстание против власти Рима. Под предлогом грозящей государству опасности планируется собрать армию под началом бывшего консула, а ныне сенатора Квинктия Криспина якобы для защиты Рима, а на самом деле для захвата власти данной фракцией заговорщиков. Если ты попытаешься воспрепятствовать созданию этой армии, то выставишь себя либо трусом, либо безразличным к судьбе своей страны; если же нет, то поставишь под удар свое положение и личную безопасность, не говоря уже о мирном будущем Рима.

Ибо имеются веские доказательства, что одновременно с осуществлением плана по устранению Тиберия будет предпринято прямое покушение на твою жизнь.

В состав заговорщиков входят: Семпроний Гракх, Квинктий Криспин, Аппий Пульхр, Корнелий Сципион и Юл Антоний. Я знаю — это последнее имя особой болью отзовется в твоем сердце; я считал Юла своим другом и полагал, что и тебе он друг. Но, как оказалось, я ошибался.

Однако это еще не все.

Алексас Афинский также уведомил меня, что тайно от Юла Антония в его дом был внедрен раб, являющийся на деле соглядатаем Тиберия. Этот раб посвящен во все детали заговора; именно его мимоходом оброненные слова стали причиной возникших у Алексаса подозрений. Упомянутый соглядатай докладывает обо всем непосредственно Тиберию, из чего я могу заключить, что у того тоже есть план.