Авиценна
Шрифт:
Отношение Абул-Хасана к его работе поддерживало Хусейна. Он с увлечением работал над сборником, в котором рассказал обо всех науках, кроме математических, и который назвал «Собранное».
Память и здесь была основным помощником Хусейна. Он так легко излагал основные мысли ученых, словно они где-то были у него записаны.
Мир Хусейна в основном до сих пор все еще ограничивался чужими мыслями и чужими знаниями, почерпнутыми из каких-либо источников; он пока еще изучал, но ум его созревал, жаждал своего собственного опыта, накапливал факты, сопоставления, истины, нигде, ни в каких книгах не отмеченные и ведущие к важным и своеобразным выводам.
Первой такой попыткой передачи собственных мыслей и своих самостоятельных взглядов была работа для другого соседа, известного бухарского законоведа Абу-Бекра ал-Барки Он поручил Хусейну
Здесь потребовалось уже собственное мнение юноши, здесь впервые со всей отчетливостью он попробовал высказать свои взгляды на коран, шариат, адат, мусульманское законоведение и бесчисленные комментарии к ним. Так сначала возник огромный, чуть ли не двадцатитомный, труд «Итог и результат», а затем «Книга благодеяния и греха», посвященная вопросам этики.
Книг этих Абу-Бекр никогда никому не показывал и никому не давал списывать, очевидно боясь обнаружить, что новым взлетом своей славы законоведа и тефсира [19] он целиком обязан не своим знаниям, а таланту молодого соседа — двадцатилетнего Хусейна ибн Сины.
А Хусейн только посмеивался, выслушивая свои мысли, горячо излагаемые на диспутах Абу-Бекром.
Но как ни был погружен в работу Хусейн, жизнь все время его отрывала от книг. Слишком тревожное было время, чтобы можно было от него отгородиться, да и не таков был характер Хусейна. Занятия, рукописи, книги никогда не могли его надолго оторвать от людей, жизни. Тем более, что события развертывались самые горестные.
19
Тефсир — толкователь корана,
Тяжело заболел отец. Бухара, любимая Бухара, временно перешла в руки Исмаила Саманида, прозванного Мунтасиром. Перемена власти, как всегда, сопровождалась пожарами и грабежами. Это печально действовало на больного, заставляло его тревожиться, волноваться.
Пришел и тот день, когда, несмотря на все усилия сына, веселого, жизнерадостного, предприимчивого Абдаллаха ибн Сины не стало, а сам двадцатилетний Хусейн оказался главой большой семьи. Он, никогда не знавший и не интересовавшийся ценой барана, никогда не беспокоившийся о том, где покупают муку, давно забывший, куда надо посылать за овощами, а главное — благодаря отцу не задумывавшийся, откуда берутся деньги, должен был взять на себя множество забот.
Какое-то время Хусейн попробовал было служить, но в такой беспокойной обстановке от службы толку было мало, и он стал серьезно подумывать о том, что надо поискать для родных более спокойное пристанище, чем Бухара.
Проезжая по бухарским улицам, Хусейн замечал, как изменился за последние годы облик города. Как много выгорело старых деревянных домов в лучших частях города, а новые постройки возводились уже только из кирпича-сырца и глины, менее подверженных огню. Выше строились дувалы, отгораживающие жилье от внешнего мира, и во многих из них виднелись узкие щели бойниц. Бухара постепенно теряла характер открытого гостеприимного города, куда свободно съезжались путешественники и купцы со всех концов мира. Сейчас купцы побаивались за свои жизни и за свои товары и предпочитали ехать не в Бухару, а в Булгар, в Ургенч, в Самарканд. Даже свои, бухарцы, и те норовили вывезти все, что возможно, лишь бы не попало оно в руки кочевникам — огузам, караханидам или еще кому-нибудь, кто вздумает пограбить несчастную столицу.
Меньше было купцов — тише и беднее стали бухарские базары, неохотно работалось и ремесленникам, неуверенным в том, что завтра найдутся покупатели на их изделия.
Только в мечетях ни на один день не прерывались богослужения. Сладкоречивые столичные имамы в нарядных одеждах не переставали поучать жаждущих утешения и успокоения правоверных. По-прежнему толпы нищих осаждали богомольцев, по-прежнему пять раз в день муэдзины призывали мусульман к молитве.
Никогда еще муллы не держали себя так важно и независимо. Никогда еще не имели они такого влияния на светских владык. В кругах просвещенных бухарцев понимали, что иначе и быть не могло, что фанатичные караханиды и подобные им племена являются основной опорой багдадского халифа и ортодоксального сунитства, что сейчас самое время духовенству утвердить свое положение. Но это не избавляло от гнета ужаса. То одного, то другого из городских
вольнодумцев кадии [20] посылали на плаху, но за их спиной все угадывали муфтиев и имамов, ополчившихся на ересь.20
Дувалы — стены, ограды.
Но, кроме караханидов, у чалмоносцев был еще один могущественный покровитель — Махмуд, молодой султан Газны, кратковременный и фальшивый друг несчастного эмира Мансура ибн Нуха. Те из бухарцев, кто задумывался над этим, видели, что он точит зубы на Хорасан, что дружба его с Саманидами диктуется далеко идущими целями, что не зря он поддерживает тюркских ханов и ортодоксальное духовенство.
Махмуд Газнийский, как удав, сжимал кольцо вокруг Хорасана, не ввязываясь в войну, но, затаясь, как хищник, ожидающий удобного момента. Его влиянию на бухарских владык горожане приписывали гибель многих светлых голов. Но никто не мог разоблачить его, а тем более противодействовать ему.
Все меньше оставалось в Бухаре знакомых людей. Все реже встречались Хусейну старые друзья отца— карматы. Все, кто мог, покидали город, удаляясь в Хорезм, в пригородные селения, в свободные еще от тюрок города Мавераннахра.
Пришло время, когда и сыновей Абдаллаха коснулся зоркий глаз соглядатая.
Наиболее правоверные из соседей стали косо поглядывать на брата Хусейна — Махмуда, не без оснований подозревая его в карматской ереси. Частично, хотя и с меньшим основанием, но такое же подозрение коснулось самого Хусейна. Юноши, на попечении которых были мать, сестра и многочисленные домочадцы, все больше склонялись к мысли, что следует покинуть Бухару.
Последним оплотом спокойствия оставался в какой-то степени Хорезм. Туда-то и решили везти своих домашних Хусейн и Махмуд.
Годы зрелости
Глава 1
Широка и полноводна река Джейхун. Сначала она катит свои желтые воды среди крутых, гористых склонов, а после Амуля [21] разливается так, что еле видны берега — низкие, то заросшие лесом и кустарником, то расстилающиеся беспредельными светло-зелеными квадратами обработанных полей, то серо-желтыми просторами выгоревшей степи.
21
Амуль — ныне город Чарджоу в Узбекской ССР.
По берегам все время возникают селения, города, деревни, рыбачьи поселки. Воды Джейхуна бороздят многочисленные барки, парусники, рыбачьи лодки. На больших медлительных плоскодонках, переполненных путниками, везут быков, овец, лошадей и даже верблюдов. На них же возвращаются паломники, усталые и измученные. Под рваными тентами, отгороженные тюками от остальной палубы, едут женщины и дети. Звонкие голоса пассажиров, крики, переговоры, брань, вопли ребятишек далеко разносятся по водной глади. Здесь же на палубах горят маленькие костры, и дым их винтом возносится к светлому осеннему небу. Это путники готовят пищу. А другие, склонившись над бортом лодки, стирают, совершают омовения, набирают воду в большие глиняные кувшины. Обыденная береговая жизнь, словно без всяких изменений, переселилась в эти плавучие дома,
перевозящие с места на место столько народу, сколько его едва ли наберется в иной деревне.
Изредка, поднимая зыбкую пенистую волну, проносятся по реке узкие длинные ладьи богачей. Палубы под цветными нарядными тентами, заваленными коврами и подушками. На этих легких суденышках высокие стройные мачты из заморского дерева и десять-пятнадцать пар гребцов-рабов, неудивительно, что они мелькают, как видения, оставляя далеко сзади неуклюжие широкобокие корыта, для которых основной двигающей силой является течение, а подсобной — низкий квадратный парус из темной мешковины.