Автохтоны

Шпетовский дом угловато громоздился на фоне воспаленного неба. Декорация, задник оперной сцены. Пустой подъезд, пустые лестничные площадки, на втором этаже у чьей-то двери белое с синей каемкой блюдечко, желтоватое содержимое ссохлось и пошло трещинами. Дверь не заперта – клочок света лежал на полу словно коврик. Лампочка под потолком коридора мигала в раздражающем, как подкожный зуд, ритме.

Шпет лежал на полу гостиной, рядом с конторкой, на которой стоял очень старый черный эбонитовый телефон. Шпет был в пальто, таком же старомодном, черном, чуть лоснящемся на швах. И в таком же костюме.

Пахло горелым.

Он представил, как Шпет, в расчесанных усах и роскошной шевелюре, энергично идет к входной двери, как сбрасывает цепочку, отодвигает защелку и там, за дверью, на лестничной площадке видит что-то такое, отчего пятится и отступает, пока не натыкается спиной на конторку…

Руки-ноги у Шпета были вывернуты, вместо шеи – пучок торчащих жил, синих, красных и белых, кровь стекла на паркет, затекла под затылок Шпету, старомодный крахмальный воротник рубашки из белого сделался красным. Странный способ убийства. Вот некто смыкает челюсти на шее Шпета, вот набивается в рот и царапает язык щетина, рвется под напором клыков вялая старческая кожа, прыскает в небо теплая солоноватая жидкость. Он непроизвольно сглотнул.

– Нет, – сказал Урия.

– Что?

– Это не вы.

– Это, конечно, не я, – сказал он сердито. – Когда бы я успел? Я тут с контактерами валандался.

– Не в этом дело.

Урия говорил тихо и неторопливо, словно не было мертвого Шпета, словно им некуда было спешить, хотя, если честно, Шпету и правда было некуда спешить.

– Зло может показаться романтичным. Ну как же, тиран, сверхчеловек, смерть Петрония, золото и пурпур. На самом деле тиран – это, в сущности, так скучно. Никакой свободы, только необходимость. Выбрав зло, вы теряете свободу. Выбрав добро – вновь, раз за разом становитесь перед необходимостью выбора.

– Банально, – сказал он.

– Истина всегда банальна, разве нет? – Урия чуть заметно улыбнулся. – Гляньте-ка.

Стянутая со стола скатерть лежала вялой кучкой, на почерневшей столешнице обгорелая груда бумаг, хрупкие пепельные мотыльки. Пустые альбомы распластались сбитыми птицами. И запах, сухой и острый, запах угля и окалины, запах старинного вокзала, змеиный запах…

– Надо же, это, оказывается, его саламандра. А я и не знал. Первоэлементы вообще-то очень трудно приручить.

– Есть такая штука, называется зажигалка… Такая, знаете… Щелкаешь, колесико…

– Это саламандра, – спокойно возразил Урия, – видите, вот… лапки.

Цепочка маленьких следов, черных и обугленных, тянулась по паркету. Кто-то очень юркий, очень быстрый. И раскаленный докрасна.

– Надо вызвать полицию, – сказал он полувопросительно.

– Надо, – согласился Урия. Подумал и добавил: – Ну, хотя бы для порядка.

Он смотрел, как Урия извлекает свой роскошный смартфон, как рассеянно тычет пальцем в дисплей, как выходит в коридор, что-то тихо говоря в прижатую к гладкой щеке ладонь. Запах окалины стоял в воздухе. Дыра в горле Шпета была словно воронка, он с трудом отвел взгляд.

– Ну вот, – сказал Урия, бесшумно появляясь на пороге и убирая смартфон во внутренний карман пальто. – Они просят, чтобы мы ушли до их прихода и не мешались. Да, и еще чтобы мы ничего не трогали.

– Урия, – спросил он, – кто вы?

– Вы же знаете.

Мы все для него – такие вот телевизионные человечки. Бежим от одного края экрана к другому, суетимся, потеем, хотим победить и не хотим проиграть. И пропадаем навсегда.

– Скажите, а если бы Марина не привела меня ночевать? Я бы вас не встретил?

– Обязательно встретили, – сказал Урия, – как же может быть иначе.

Урия улыбался так, как улыбался бы, если бы Шпета не было в комнате. Или как если бы Шпет сидел живой в кресле.

Он ждал, но Урия молчал.

– Я тронул, – сказал он. – Вы сказали, ничего не трогать, но я тронул. Программка. Та, со «Смертью Петрония». Она была… совершенно целая. Серая, но целая. А когда я дотронулся, все рассыпалось. Мелким таким пеплом. Пылью.

– Саламандра, – согласился Урия, – с ними всегда так. Они очень горячие.

– Да, – сказал он устало, – саламандра. Разумеется.

– Нам пора, – Урия равнодушно отвернулся от Шпета и направился к выходу. – А то им придется протоколировать, что мы тут были. Хочешь не хочешь, а придется. Это никому не нужно.

В пустом коридоре лампочка под потолком мигала все в том же зудящем режиме. Пройдет десять, двадцать, сто лет, въедут и умрут новые жильцы, а лампочка так и будет мерцать в полутемной прихожей.

На площадке третьего этажа они разминулись с деловитыми людьми в штатском, один из них, переводя дыхание, мимоходом кивнул Урии.

Упырь с Мардуком стояли снаружи по обе стороны входной двери, как два очень брутальных атланта.

– Этих мы пустили, брат, – сказал Мардук. – Они ж на службе. Тех не пустили.

Мардук кивнул на контактеров, топтавшихся у ауди. Вид у контактеров был пришибленный. Байкеров завалить гораздо труднее, чем меломанов. Практически невозможно.

– Таксер сказал, что вы ему велели забрать кое-кого из театра и отвезти на Ставского. Он и уехал. Мы не стали препятствовать.

– Спасибо, друзья, – кивнул Урия, – вы все правильно сделали.

Урия поднял лицо к багровому, опухшему небу, и облака расступились, открыв тоненький, нежный как льдинка серпик растущей луны. Контактеры робко приблизились. Они боялись Мардука и Упыря.

– Разрешите, – сказал Урия и протянул ладонь.

Викентий вынул из кармана бурый сверток, положил на эту ладонь, осторожно развернул указательным пальцем другой руки мягкую ткань. Хрустальное яйцо опалово светилось, и было видно, как там, внутри, двигаются тени.

Остальные контактеры приблизились еще на шаг. Он тоже.

Острый свет вырвался наружу из хрусталя, двоился и множился, отражаясь от трещин и сколов, и было видно, как пляшет в его ореоле случайная, очень крупная снежинка. Он смотрел. Его словно бы втянуло внутрь, в стремительно разворачивающийся пейзаж. Красные холмы, лиловое небо, крохотное скудное солнце, белые колоннады совсем близко, белые пирамиды на холме, уходящая вдаль цепочка башен… В пурпурном небе парили цветные точки. Хлопья конфетти. Дельтапланы. Птицы. И одна вдруг заложила вираж и теперь стремительно приближалась… Что она видела оттуда, с высоты? Башни, каждая увенчана хрустальной линзой, умолкшие навсегда башни, мертвые башни, и вдруг неожиданный, слепящий свет, разгорающийся на острие одной из них, свет, влекущий, как влечет мотыльков пламя свечи. Цветная точка все росла и росла и уже перестала быть точкой, и, наконец, чужие глаза посмотрели ему в глаза.