Автопортрет художника (сборник)

– Это ты зачем? – спросил меня Наташа

– Понимаешь, – сказал я, – я вот думаю…

– Что ты думаешь? – спросила она.

– Ну, – боялся я показаться странным.

– Валяй, – разрешила она мне.

– Мне кажется, – сказал я испуганным голосом, – а вдруг это…

– Что? – спросила она.

– Сам Иисус Христос… – прошептал я.

– Кто ты и кто Иисус, – сказала она, смеясь.

Она поглядела на меня с удивлением. Пришлось объяснять.

– Ну, как в притчах этих сраных, – объяснил я, нервничая, – когда к тебе домой приходит нищий в гнойных язвах и просит глотка воды, а ты шлешь его на хер и..

– И?

– … и оказывается, что это сам Иисус приходил проверять твою доброту.

– Я не знала, что ты настолько верующий, – подняла она брови.

– Да я, в общем, не очень верующий, – запутался в объяснениях я.

– Ясно, – сказала она, – ты просто думаешь, что это своего рода послание судьбы, и боишься оплошать перед ней.

– Во-во, – сказал я, и закурил.

– Господи, милый, – сказала она.

– Бог это не ревизор, а ты не проворовавшийся бухгалтер, – сказала она.

– Кто ты и кто я… – сказал я задумчиво.

– Если мы не знаем этого, зачем нам пытаться узнать что-то еще, – сказал я.

Пожал плечами, и вечером вынес Васяня-Обрубку поесть. Он поскулил о том, как ему тяжело дается этот простой, в общем, процесс, и мне пришлось, присев на корточки, перелить ему в жадную пасть всю тарелку супа. Потом, чтобы совсем уж не растрогаться, я убежал в дом, пожелав бомжу спокойной ночи.

Постепенно это – кормить бомжа – вошло у меня в привычку.

Наташа только пожимала плечами. Но отнеслась к этой моей причуде терпеливо. Она у меня была большой молодец. Моложе на десять лет, грудь не очень большая, зато ляжки… Ляжки у нее были чемпионы. Ляжки-Чемпионы. Она это знала и специально разбрасывала их по сторонам от себя на подоконнике той редакции, где работал я и куда она приходила на практику. Наташа увлекалась панком, роком, хиппи, и всей прочей херней, благодаря которой девушки начинают трахаться в тринадцать, сосать в двенадцать, и «успокаиваться» в двадцать. Примерно так вышло и у Наташи – замуж за меня она вышла к двадцати. Бросила плести фенечки и мечту работать в Москве, – почему-то именно в «Нью Таймс», – выучилась на переводчика, и стала порядочной девушкой. Она была ужасно независимой и отказывалась от работы, если до нее было «чересчур далеко ехать». Это в городе, который можно пешком за час пройти, твою мать, Наталья, хотел сказать я ей. Но молчал. Потому что содержала нас она. Меня, как расово неполноценного, уволили из газеты, так что я сидел дома. А Наташа – ну так недаром у нее фамилия была молдавская, Марар, – преуспевала. А я сидел дома, да. Готовил есть, да трахал ее каждую ночь, чтобы не сбежала к кому помоложе. Да постоянно говорил ей о том, как хорошо было бы нам куда-нибудь уехать.

Белозубая молдаванка Наташа только посмеивалась и говорила, что я драматизирую.

– У этой страны есть будущее! – говорила она.

По мне так, это у нее было возрастное. Когда тебе двадцать, у всего в этом мире долбанном есть будущее. Потом все проходит. Будущее мира исчезает и лопается вместе с пузырями твоей личной надежды. А они лопаются с возрастом – истончаются, как стенки сосудов у старика. Кстати, меня совершенно не беспокоило то, что я нахожусь на содержании у жены. Мне было на это наплевать. Я сидел у себя в доме, доставшемся по наследству от уехавшей в Румынию матери и уехавшего в Россию отца, и глядел, как прекрасный некогда каменный город зарастает сорняками.

И где-то под моими воротами беспокойно ворочался Вася-Обрубок.

ххх

Перебрался он к нам в октябре. О том, что это случится, я знал уже в июле. Но продолжал оцепенело ждать, что же произойдет. Само собой, произошло все так, как и должно было. Наступила осень и похолодало. Чуда не случилось. По утрам на асфальте видны были заморозки, и под моими воротами замерзал человек. Поэтому, когда я пришел к Наташе и спросил, не можем ли мы пустить этого бездомного хотя бы на ночь, в прихожую, она тоже не удивилась. Хотя не очень обрадовалась. Еще бы.

Все бывшие хиппи ужасно жестокие и черствые люди.

Не потому, что они плохие, вовсе нет. Мне просто кажется, что они исчерпывают весь свой запас доброты их сраной в юности. Ну, когда они ездят за отсос по миру на чужих автомобилях, ебутся с поставщиками травки, чтобы сэкономить деньги, и плетут свои сраные грязные никому на хуй не нужные фенечки. Но Наташа, кроме того, что была бывшей хиппи, и журналисткой – да-да! – была еще и моей женой. Так что она разрешила мне пускать Вася-Обрубка в прихожую на ночь. Она ведь, помимо переводов, занималась и семейной психологией.

– Твоя помощь этому несчастному поможет тебе отвлечься от собственной депрессии, – сказала она.

– О кей, – сказал я.

Завалил ее на кровать, она обхватила меня своими длинными крепкими ногами, и я ей вдул. Спустил прямо в нее – она у меня была молодая и продвинутая, всегда заботилась обо всем сама, – и вышел покурить за ворота. А там как раз лежал Васяня.

Тогда-то я с ним в первый раз и поговорил.

– Мы можем пускать вас на ночь, – сказал я ему.

– Ох спасибо добрый человек, – обычной бомжовской скороговоркой затараторил он.

– Право, не за что, – мне в то время доставляло особое удовольствие говорить на правильном русском языке.

ЯКОБЫ правильном, конечно. Том самом, на котором будут разговаривать актеры в кино «АдмиралЪ». Но я про такое тогда даже и не задумывался.

Так Вася-Обрубок перебрался к нам поближе. И уже на пятый день мы установили с ним нечто вроде эмоционального контакта.

– Мил человек, – сказал Вася-Обрубок, – ты энто не поможешь ли?

– К вашим услугам, – сказал я.

– Мне б поссать, – сказал он.

– О, – сказал я.

– Дык, – сказал он.

Мы помолчали.

– Мне б поссать, – повторил он.

– А как вы решали эту проблему раньше? – спросил я.

– Чо, – сказал он.

– Как раньше ссал? – спросил я.

– Под себя, – честно сказал он.

Я подумал. Потом, представляя себя пленным немецким офицером, который чистит подвалы Сталинграда от трупов, надел на руки резиновые перчатки, и поднес под Васяню ведро. А может так надо, думал я.

– Ну, ебтыть, – сказал он.

– Чо, – сказал я.

– Направить бы, – сказал он.

– Блядь, – сказал я.

– А то же, – обрадовался он более приемлемому в отношениях двух джентльменов тону и выражению.