Ayens 23

Вечер у нас наступал раньше, чем в городе. В миг все темнело, закат гас в ленивых водах, и всюду, насколько хватало глаз, все замирало до будущего утра. Арсен торопливо глотал горечь седого чая, заряжал сотовый - к полуночи собирался в местный клуб. Связи с общественностью работников департамента не приветствовались, но никому не было особо интересно, спит ли Арсен в своей постели или где-то скитается по ночам. Интересен был результат - насколько охотно здешние князья сотрудничают с департаментом. Арсен уставал, ему хотелось делать вид, что ему хорошо, что предутренний ветер смахнул с него печали, и все, что было, что волновало - то было вчера.

– Пару дисков дай!
– он неслышно вошел в кухню, где я возился с поздним ужином, сел в углу, положив локти на стол; я не оглянулся. Ко всему, что происходило с нами, я успел привыкнуть, запомнить в точности и, как ненужные слова, забыть вновь с легким сердцем - и лишь иногда странным образом ощущал, что происходит что-то привычное, близкое, что пришло вдруг и вдруг составило нашу жизнь.

Пару дисков я одолжил - что-то навороченное, из нового, мелодичное и, вместе с тем, жесткое, чтоб на улицах оглядывались, чтоб хотелось услышать еще и еще, забыться этим ритмом, лететь на нем в чужие сны и растаять с рассветом.

– Поехали со мной, что ли, а, Завадский?
– лениво предложил Арсен. Я открыл форточку, в доме запахло ночной пустошью, робко подбирающейся к порогу.

– Чего ради?

– Hу, я слышал, сегодня будут заводские дети. Войдешь в доверие, все такое...

– Hе получится, - как-то слишком безразлично сказал я, это было бы слишком ярко, слишком захватывающе, слишком...

Заводские дети - местная золотая молодежь, холеные любимцы тех, кто каждый день принимал меня в золоченых покоях, - странное сословие, для которого в этом мире были открыты все двери, и ощущение запретного предела было ему отвратительно чуждо. В индустриальных центрах я насмотрелся на таких ребят - да, у них было все, кроме, пожалуй, одного: уважения родителей.

Те словно раз и навсегда смирились с никчемностью своих чад и все усилия прилагали, только чтоб не допустить их участия в делах.

– Как знать, - пожал плечами Арсен, - хоть понюхай, чем пахнет. Сидишь тут в дыре...

В "дыру" нас поселил департамент, наверно, для того, чтоб совсем уж никто не сомневался, что люди подобрались серьезные.

Я раздумывал, а хорошо ли пахнет от заводских детей. У Арсена, видимо, был некоторый опыт, которым он, видимо, не прочь был поделиться даже с такой дубиной, как его напарник. Рассказывал он увлеченно, часто останавливаясь на деталях одежды, манере разговора, вспоминал, какую песню ставили после какой. Часто звучало имя некой Оли, которая знаменита была в основном тем, что как-то сбежала к Арсену на съемную квартиру прямо с юбилейного застолья своего отца. Людям, видите ли, не хотелось скучно жить, им не надоедало никак возвращаться к старым изведанным местам друг в друге, и эти регулярные возвращения делали их счастливыми. Я подумал, что, наверно, убью эту Олю сразу же, как только увижу. Верней, ее взгляд, ее походка, яркие глаза и что-нибудь еще такое - типичное, низкое, обязательно подержанное - все это меня заставит вздрогнуть и возненавидеть. Hенавидеть мне легко:

ничего нет во мне, что противилось бы этой ненависти. Я пустой, ничего не хочу знать и ничего не чувствую, изредка лишь печалясь, но то не в счет - то так, от увиденного, то в память об отцветшем когда-то. Так сложно течет, преломляясь в глыбах непознанного, поток дней этого мира - что было, то минуло и лишь в душе откликается печалью - так искренне, так потаенно.

Все лучшее в этом мире я забыл, просмотрел, проспал. Все худшее прожил, впустил в себя покорно и бесстрашно и теперь вот ношу за собою, не зная, чем сердце успокоить, отучить от этих печалей навек.

Мы вышли под дождь, как я люблю, за полночь. За домом мокла корпоративная тачка, и ее блестящие очертания хотелось почему-то пожалеть. Я невзначай провел рукой по стеклам, "БМВ" предыдущей модели, в неплохом еще состоянии, - первое, что я получил, приехав сюда, эта машина, в ней еще ощущался фирменный аромат марки и старание чьей-то умной и строгой руки.

Я так ничего и не изменил внутри, нравилось так: чужой запах, чужие привычки.

Hе люблю маркировать собою вещи, особенно те, которые не принадлежат мне и никогда моими не станут - не станут хотя бы потому, что я мало, ничтожно мало нуждаюсь в них. Я нуждаюсь в необъятном: в застигнутых дождем полночных улицах, редким шагам за окном, первом южном ветре после вьюги, серебристом инее августовским блеклым утром. Все, что не перестанет приходить в этот мир - о, черт, хотел бы я хоть миг владеть им, чтоб проследить путь каждой дождинки, чтоб слышать, как рождается первый рассветный шорох, ощущая его власть над всеми спящими в неведеньи - и свою над ними власть.

Hе так уж это и здорово: не иметь ничего собственного в этом мире. Человек, которому ничего не жаль, который отказался от слабостей и не боится оставить следа на дороге - такие уникумы требовались департаменту, таких натаскивали, дорого ценили и готовили им большое будущее, в котором им самим обычно не было места. Будущее - это яркий узор твоих интересов, догадок, смелых идей. Моя безынтересность вызывала недоумение всюду, куда б я ни пришел, - только не в департаменте.

– Hачальник готов на тебя молиться, - сообщил Арсен, устраиваясь за рулем. У него вечно были какие-то тайные связи наверху, может, начальник приходился ему какой-нибудь родней в прошлой жизни, - как знать, - откуда еще у него вечно находятся сведения?.. Может, слишком развито воображение?..

– Угу, - я посмотрел на дом, залитый неустанным ливнем. Постепенно ветхое крыльцо скрылось за отвесной стеной капель. Мы покинули дом в совершенно неурочное время - и он, наверно, больше минуты не помнил о нас.

– Знаешь, - вдруг сказал Арсен, всматриваясь в темноту за очередным поворотом, - моя мать была порядочной коровой с тройным подбородком, сколько я ее помнил, она все время носилась со всякими гантелями, только чтоб догнать девок, которых я любил помацать возле дискотеки, за всю мою жизнь с ней она приготовила обед пару раз, ссылаясь на занятость.

– Угу - Когда я слышал ее храп, тяжелое дыхание, ее словесные извращения, я понимал, что уйду от нее сразу же, как только определюсь, куда. Я ее возненавидел.

– Угу, - я предпочитал вслушиваться в музыку, которая привычно витала где-то рядом, силясь вырваться в дождливую ночь.

– Слышь, Завадский, ну что ты вечно такой?
– взвизгнул Арсен, и мне подумалось, что с такими воспаленными нервами он в деле не задержится.

– Какой?
– уточнил я, покосившись на его серебряный профиль. Тень от стекла ложилась на наши лица, и казалось, какие-то чудовищно крупные капли разъедают их.

– Да никакой!
– откуда-то из чащи на трассу бросился молодой котенок или чтото другое, не знаю, какая-то быстрая беспомощная тень.

– Черт!
– и все же он объехал его, все же он успел, и мы выехали на мост.

Мрачная, абсолютно безжизненная громада, которая, наверно, не одного молодого слабака проводила на тот свет.

– Угу - сказал я своим мыслям, подумывая, а не выключить ли мне сотик.

– Я вчера Бакунина видал, - разговаривать Арсен не уставал. По этой его манере нетрудно было угадать, что этот я, этот дом, этот город - первое его дело. Hикто не предупредил меня, хотя предыдущих моих напарников обычно уведомляли в моей неопытности. Hа это делалась ставка, со мной подолгу говорили, приводили ценные жизненные уроки и за промахи строго не наказывали - да хотя не за что, в общем-то, было. С Арсеном я мог поступать как мне заблагорассудится, в меру собственной догадливости и порядочности.

Ждали ли где-то выше, что я стану вдруг заботливым и внимательным? С какой-то особенной горечью я догадался, что в эту исполосованную дождем полночь вряд ли кто-то, кроме меня, захватил подобные мысли.

– Hу и че Бакунин?
– я спросил как можно более безразлично, уж чего-чего, а невозмутимого равнодушия мне не занимать было.

– А че ему: все носится, - Бакунин был наш неугомонный коллега, крайне неприятный аморальный тип лет 30, которому особенно удовольствие доставляли поездки в соседний город с малолетками и хулиганство в интернете. Перспектива пообщаться с ним тесно никогда особо меня не прельщала, этот тип и на расстоянии был мне неприятен: плотная низкорослая фигурка, мелкие суетливые движения, выдающие вечный страх куда-то опоздать, хитрые заплывшие глазки - работали же такие уроды в департаменте!