Айя и Лекс

— Идем, уже почти все собрались, — говорит он и берет меня под руку. А внутри нарастает неконтролируемое чувство отвращения. Каждое его прикосновение вызывает только тошноту. И я с содроганием думаю о том, когда же мне придется лечь с ним в одну постель. А ведь придется рано или поздно. И эта мысль болезненно колет затылок и воняет предательством.

— Айя…

Его пальцы касаются моей щеки.

— Не надо… — слишком резко, но Павел не отнимает руки. Смотрит внимательно.

— Противно? — надо же, какой проницательный. Только признаться — дать ему лишний козырь. А этого я не могу себе позволить.

Я просто смотрю в его хмурое лицо, отмечая, как сильно он изменился за эти полгода: возмужал, стал спокойнее, а в голубых глазах, некогда сияющих и живых, застыло безмолвие. С тех пор, как я со злой мачехой заключила сделку, Павел стал приходить ко мне каждый день. И каждый раз приносил розу. По одной каждый день. Спустя месяц я возненавидела эти цветы и этого мужчину. А он упорно приходил и я ловила себя на мысли, что не могу отыскать в памяти хоть одну причину, по которой меня угораздило вляпаться с ним в отношения. Не могу вспомнить ничего, что меня порадовало бы или огорчило. Ничего. Как будто и не было многолетней дружбы, переросшей в романтические отношения. Не было навязчивого желания выйти за него замуж и построить с ним настоящую, крепкую и дружную семью. Только белый лист и ненависть за то, что он делал сейчас. Даже злую мачеху я не ненавидела так, как Павла, в начале марта ставшего моим мужем. У нас была грандиозная свадьба, я настояла. Белое платье, фата, букет невесты, дорогой ресторан и куча прессы. Уже на следующее утро новость о скоропалительной свадьбе вдовы Тумановой взорвала весь Интернет, а свадебные снимки разукрасили обложки модных глянцев. Марина рвала и метала, а я ждала. Чего — сама не знала. Но ждала. Дождалась ли?

В раздумьях я позволяю Павлу довести себя до длинного, выструганного из темного дерева, стола, и усадить на чертовски неудобный стул.

— Ну здравствуй, Айя, — тихий голос Леси отвлекает от самокопания. Фокусирую взгляд на старой подруге. На ней строгий костюм, акцентирующий внимание на официальности данной встречи, под пиджаком — бирюзовая блузка. Невольно усмехаюсь, оценивая свой, совсем не официальный наряд в виде шерстяного темно-зеленого платья с длинными рукавами и высоким воротом. Леся прожигает меня зеленым взглядом, ждет моих слов. А я отмечаю, что она похудела, черты ее красивого лица заострились, а в рыжие словно потускневшие от горя волосы вплетена черная лента. До сих пор носит траур по брату?

Почему-то эта лента кажется насмешкой лично мне, и острое желание выдрать ее из волос жжет пальцы. Но я сдерживаюсь, пряча сжатые в кулаки руки под стол. Только от напряженной Леськи не ускользает этот жест и в ее зеленых глазах вспыхивает злость, помешанная на боли. Адова смесь. Но сейчас мне все равно. Равно как и чувства всех здесь присутствующих. А кроме нас с Леськой за столом сидит профессор Корзин, Игнат Крушинин с очень похожей на него молодой брюнеткой и белобрысым подростком, скучающе уставившимся в окно за моей спиной. И, конечно же, моя злая мачеха, которая, как ни странно, была официально приглашена на встречу нотариусом. Еще одна шутка моего мужа? По-моему, это как раз в его духе: собрать всех в одном месте и самому явиться с того света.

— Это сестра Игната, Ольга, — шепчет на ухо Павел, — и ее сын Данил. Странно, что они здесь делают?

Я лишь пожимаю плечом, перевожу взгляд на внезапно распахнувшуюся дверь и забываю, как дышать.

Первым в кабинет входит Тимур. Я помню его: его цепкий взгляд, холодную, почти циничную усмешку и горячую ладонь, вкладывающую в мою странный талисман. Тимур, с которым меня так и не успел познакомить Лешка. Сама познакомилась. И его осуждение помню, желание что-то объяснить мне, как и перекинуть через плечо, связать и закинуть в машину. Я все помню. Как и то, что могла тогда сбежать вместе с ним. И я точно знаю — он бы защитил ото всех, даже от злой мачехи. Но я не могла, потому что у меня была цель. Цель, которая так и оказалась иллюзией, лопнувшей, как мыльный пузырь. Потому что следом за Тимуром входит еще один мужчина: высокий, наголо бритый с обезображенной шрамом половиной лица. Совершенно не тот мужчина, которого я ждала. Не тот. И разочарование скользит по венам полынной горечью. Мужчина же окидывает пронзительным синим взглядом всех присутствующих, на один удар сердца задерживается на мне. И за это короткое мгновение я точно переживаю клиническую смерть, как минимум, потому что в его равнодушном взгляде вспыхивает ярость, чистая, выкристаллизованная, и так же быстро исчезает, когда он отводит глаза. И что это значит? Выдыхаю, ощущая, как мои пальцы сжимает Павел. Он тоже смотрит на тех, кого мы все ждем уже сорок минут.

Незнакомец обходит стол, и я замечаю в его руках трость, а в походке — напряжение. А когда он садится напротив меня, я ловлю себя на мысли, что этот мужчина тоже проигнорировал дресс-код, потому что на нем — светлые джинсы и кожанка поверх темной водолазки.

— Ну что ж, — прокашливается обозначивший себя нотариус, мужчина средних лет с небольшими залысинами и твердым взглядом. Слишком твердым и уверенным, чтобы сейчас бояться сказать лишнее слово, а дрожь в его голосе хорошо различима. — Раз уж все собрались, приступим.

Нотариус оглашает завещание. Сегодня ровно полгода со дня гибели Алексея Туманова. Сегодня день «икс», когда моя злая мачеха станет богаче на пару десятков миллионов. Если, конечно же, мой муж успел включить мое имя в свое завещание, в чем я очень сильно сомневаюсь, потому что он не собирался умирать. Это я знаю точно. Но нотариус легко разубеждает меня, назвав мое имя.

Я вздрагиваю и перевожу взгляд на смолкшего нотариуса. Я удивлена и растеряна. Когда…когда он успел? Когда…и только спустя несколько долгих и мучительных мгновений вдруг соображаю, что в завещании прописано не имя Айи Тумановой, коей я стала после замужества. Нотариус называет меня по фамилии отца — Корсак. И боль совершает немыслимый кульбит внутри меня, выплясывает по внутренним органам, заставляя морщиться.

— Что-то не так, Айя Дмитриевна? — живо интересуется нотариус, готовый сию секунду спасать меня.

— Скажите… — голос подводит, и я откашливаюсь, но колючка так и сидит в глотке, дерет. — Скажите, когда было составлено это завещание?

— Простите, но я не…

— Скажите, — перебиваю излишне резко.

— Айя, в чем дело? — злая мачеха. Ну куда же без нее. Но я отмахиваюсь от ее раздражения. Вот плевать, честное слово.

— Виталий Денисович, — низкий голос незнакомца — незнакомца? — усмиряет расплясавшуюся боль. Я нервно сглатываю, со всей силы сжав кулаки под столом. Этого не может быть. Или может?

Нотариус кивает, соглашаясь с невысказанным приказом — а это точно был именно приказ! — мужчины напротив.

— Данное завещание было составлено девятнадцатого июня шесть лет назад.

— Не может быть, — качаю головой. — Этого просто не может быть!

В тот день…девятнадцатого июня шесть лет назад погиб мой отец. В тот день я осталась один на один со злой мачехой. В тот день я знать не знала никакого Алекса Туманова. И уж точно не могла никак попасть в его завещание! Но попала же. Как? И…зачем?

— Откупился, значит, — в голосе мачехи просто звенит цинизм.

Откупился? От чего? Я ведь могла никогда не узнать об этом завещании. Или же Лешка собирался умирать еще тогда? Почему? Разве он не был одним из них? Разве не он виноват в смерти папы?

— Я ничего не понимаю, — выходит жалко, а взгляд цепляется за напряженное лицо незнакомца. Голубые глаза прищурены, губы сжаты и стиснуты зубы так крепко, что, кажется, будто я слышу их скрежет друг о друга.

— Димка был нашим другом, — вмешивается Тимур, — и перед смертью…

— Виталий Денисович, — тихо перебивает Крутова незнакомец, — продолжайте.

— Да-да, конечно, — он шуршит листами и дочитывает фразу до конца, — значит, все свое движимое и недвижимое имущество, в том числе все имеющиеся банковские счета, завещаю в равных долях Айе Дмитриевне Корсак и Леониду Викторовичу Костромину…

— Что-о-о?! — мачеха вскакивает как ужаленная. Стул с грохотом падает на пол. Среди присутствующих прокатывается изумление. А я сжимаю в кулак армейские жетоны, что вдруг обжигают кожу. И сердце застревает где-то в горле, разрывая бешеной пульсацией сонную артерию.