Аз буки ведал
Шрифт:
– Вернись. Вернись, родной мой. Встань.
Голос звенел, звенел, свиваясь и уходя вверх. Тонкий, хрустального звона голос.
– Ну как, впечатляет?
– Светлана стояла над ним и кричала через рев.
Глеб медленно приходил в себя. Привстал на колени - сильно качнуло, но со второго раза все же удалось удержаться на ногах. Стоять! В голове гулял звон, но этот звон не был связан с шумом плотины. Еще мутным, чуть двоящимся взглядом он пытался разгадать стоявшую перед ним небольшую худенькую колдунью. Она совсем замерзла в своем легоньком, промокшем от мелких брызг крепдешине с просвечивающимся лифчиком. Скрестив руки в мурашках, обняв себя за плечи и, опять мимо него, Светлана не мигая смотрела на заходящее солнце.
– Пойдем в машину. Мне холодно.
И они вновь шли вдоль окончательно потемневшего гладкого зеркала озера, в котором с того края тонула черная гора, и среди ее далеких сосен стояла, опустив голову,
В машине Светлана накинула на себя джинсовую куртку. У нее даже на щеках были мурашки. Завела двигатель, потом и печку. Вентилятор дико заверещал, возвращая все в реальность. Но нет, Глеб теперь и не собирался кокетничать. Какие, на фиг, могут быть игры на подавление с этакой силой! Он просто ждал объяснений или даже нет - инструкций дальнейшего поведения, если таким языком говорят опростоволосившиеся иваны-царевичи.
– Что? Поедем за моей кепкой?
– Как скажете.
– Сейчас отойду. И тронемся.
– Помолчала, подрагивая губами и часто смаргивая.
– Нет, давай здесь.
Она вышла, странно и долго посмотрела на Глеба. Он тоже согласно выбрался наружу. Светлана открыла багажник и потащила оттуда достаточно тяжелый белый пластиковый пакет, при виде которого у него все екнуло.
– Узнаешь?
Он даже не обратил внимания на "ты". Задрожавшими, непослушными пальцами стал отрывать скотч. Ну! Вот они, его записи, документы, письма, записи очевидцев и копии листовок, приказов, телефонограмм - все, все цело! Светлана, ты чудо! Ты... какое же ты чудо! После Красноярска это... Нет, после плотины... опять он что-то не так. Чудо! Чудо! Чудо. Но откуда?
– Котов прислал. У него стукач среди вокзальных бичей. Они чемодан дорогой нашли. Наверное, твой водитель со страху, выкинул, а они нашли. Вещи поделили. А это бросили. А котовский ссученный догадался, что надо на всякий случай ему отдать. За две пачки "Примы". Котов посмотрел, почитал и позвонил мне. А сегодня вот и оказия прибыла. Что, так ценно?
– Два года жизни. Не моей - сотен, тысяч. Я так, исполнитель, пешка... Но я и не верил, что пропадут!
– Да, а то как же: рукописи не горят.
– Это сатана сказал... А он всегда врет. Но я верил не потому, а это же не мое.
– Поехали, что ли? Или ты тут останешься?
Только в дороге до Глеба стало доходить. Кажется, он идиот. Он внимательно посмотрел на Светлану. Обижена, губы ниточкой. Отгрызет, пока доедет. Он ей спасибо сказал или забыл?
– Светлана, ты мне не о том начала говорить. И я про другое хотел узнать. Там, у водопада, это что со мной было? Я сознание терял?
Она все грызла губу. "Так вот Катюшка обижается". Жутко вдруг захотелось обнять ее, прижать к себе, лицом в грудь, чтоб задохнулась. Фея. Да, она - фея. А он пень. Как он петушился, когда она в кювет вылетела. А ведь уже тогда она его от Джумы спасла. Дурак, какой же неблагодарный свинья! Нет, свин. Это все равно. Ну? А теперь? Обнять или не обнять? Он долго, очень долго смотрел на нее. Так да или нет? А как же змея?
– Что там было?.. Прости меня...
Она затормозила. Откинулась назад. "Обнять или не обнять? Ну!" Уже стемнело, стоило бы включить фары. Но она заглушила двигатель. И сразу со всех сторон запели цикады, из-за приспущенного стекла горько пахнуло остывающими от дневного солнца полынью и хвощами. Темнота, только фосфорные цифры: "22-07". О лобовое стекло застучала, заколотилась мохнатая ночная бабочка. "Обниму. Сейчас обниму". Она поискала в нагрудном кармане и протянула ему часы. Его часы.
– Это ты у Котова на столе как подарок оставил? Так он не берет.
– У меня просто ничего другого не было. Я просто так, от души. Не как взятку.
– Я тебе верю. Хотя сама взятки беру. Понял, ты, я - бе-ру!
– Это не мое дело.
– Нет, твое.
– Не понял? Говори.
– Твое. Там, на водопаде, мы были рядом. Теперь тоже не понял? Мы были рядом, мы были вместе, мы были одно. Не понял? Ты опять ничего не понял? Ты... Ты! И не понял?!
Она колотила его маленькими кулачками по плечу. Колотила и рыдала.
– Как ты не понял? Мы с тобой - одно! Мы - одной крови!
Она спрятала свое некрасивое сейчас, жалкое личико в ладошки и рыдала на руле, по-щенячьи тоненько подвывая. Что было делать? Что? Надо бы обнять, но... теперь уже по другому поводу. По-отечески, что ли?.. Блин! Глеб выскочил из машины, хлопнул дверкой и пошел вперед по дороге. Ну нельзя, нельзя же так! То она его давила, а он отжимался. То, когда он сломался, стала вдруг требовать самой себе утешения. Так нельзя! У него крыша не железная! Чего она от него хочет? Он и так уже в полном восторге - да-да! Такой он еще не встречал! Да! Не встречал... Ну и что она этим добилась? Чего?.. Полный привет!.. Только этого ему
сейчас и не хватало. Только вот этого. Дурдом, как вот теперь жить? После вот таких признаний? Как жить? Глеб обиженно посмотрел на крупную жирную звезду. Кто там сейчас живет? Маленькие красные человечки? Хорошо же им без эмоций. Повернулся и пошагал обратно.Светлана уже успокоилась, даже причесалась. Губы только чуток мимо подкрасила. Как только он сел, она завела двигатель, включила дальний. И сразу они опять остались очень вдвоем. Может, все-таки обнять?
– Глеб, ты пойми. Прошу тебя, пойми: если люди, как мы, одной крови, то есть одной души, то выше этого уже ничего нет. Ничего. Ты это пойми! А вот Котов этого не понял. И просто влюбился в меня. А это же совсем не то. Не то... Он только все испортил, все потерял... Вот сейчас с женой развелся. И опять ко мне просится... Зачем?.. Ты-то понимаешь? Понимаешь: мне - этого не надо. Я тебе сегодня свое самое сокровенное показала. У меня больше ничего нет. Это все, что я тебе могу дать. Все.
Вот дурак-то: обнять - не обнять?! Вот идиот!
Глава седьмая
Успокоенный и наворчавшийся на всех Анюшкин уже сладко подхрапывал. Глеб лежал головой к окну и поглаживал рукой свой заветный мешок, скользко белевший на приставленном сбоку стуле. Как же он, оказывается, соскучился по своим бумажкам. И ох как трудно было дожидаться до утра, чтобы, не беспокоя хозяина, все перебрать, перелистать, перечитать уже сделанное и настроиться на дальнейшую писанину. Боже, как он без этой вот кротиной работы в эти дни зарядился. Аж жар идет... Глеб покосился в окно: там, за непривычно косым горизонтом, висели огромные лучистые звезды. Луна, значит, зашла. Как тут, в горах, все быстро. День-ночь. Ни вечерней зари, ни утренней. Ночь-день. Ножницы. Или гильотина. При такой скорой смене внешних знаков жизнь горцев субъективно не девяносто - сто лет, а все двести. Отсюда их эта вечная внутренняя усталость, старушечья опустошенность, при всей внешней гоношистости. Вспомнились их московские "грузинские мальчики", те, что в совковое время так давили им на самолюбие папиными деньгами, густой, в семнадцать-восемнадцать лет, щетиной и животным небрежением к русским девушкам. Девушки, русские девушки... Это мы искали в них тургеневские и блоковские черты, задыхались при случайном касании, втайне от лучших друзей читали стихи у осиянного полной луной окна... А те просто так, в общем-то задешево покупали восторженную студенческую нищету пощелкиванием пальцев таксистам и официантам и на следующее утро брезгливо выбрасывали: "ты как хочешь это назови"... А к тридцати "мальчики" уже явно лысели, отпускали животики, от ранней неспособности становились голубовато-визгливыми. Как специалисты - со своими липовыми дипломами - для всех были никто, а торговали воровато, лениво. А папы разорялись, а в Абхазии начиналась война. И их уже просто стали бить, гнать везде, где они отрывались от своих национальных гостиничных гетто... Но как же те, о ком мы читали стихи?..
Стоп, стоп, чего это он? А! Устал от гор. Домой захотелось? Захотелось. Да, захотелось. Слишком много новизны. Даже если без резус-знаков - плюс или минус - эмоций он за эти, страшно сказать, три дня в горах нахлебался вполне достаточно. Что там, у источника, пророчил этот злополучный водила про местные любовь и смерть? Вот он уже, кажется, и попробовал... Того и другого... Но что за звезды здесь? Должно же быть хоть что-нибудь родное, знакомое? Глеб изогнулся: действительно, вон она - латинская "W" созвездия Кассиопеи. С той самой детской книжки навсегда связанного с ним... Кассиопея. В этом имени была какая-то неотступная тоска, тоска о чем-то никогда не достижимом, никогда не прикасаемом... Отчего он тогда, в десять лет, решил, что "W" будет его тайной? И так стало... Это же старик Аристотель спрашивал: "Что есть время? Движение звезд или жужелицы?" Время, дорогой дедуся, это движение жужелицы под звездами. Ладно. Главное теперь вот оно - бумаги. И охотники за ними. Предположим, что шофер затеряется. Или будет нем. Тогда, вполне может быть, что и мы выживем и завершим предначертанное. Главные все-таки охотники - это не "пастушки", это те. Те, кто... Кто что? Те, которые знают, что такое Буква. Буква есть рисунок звука. Его портрет и памятник. Звук есть дыхание. Дыхание есть жизнь. Слово есть начало. Начало всему. Слово - созвучие. Со-звучие. Единство множества звуков. Единство во множестве. Жизнь, зачатая еще лишь задуманным, молчащим словом, порождено звучит и дыханием во времени разлагается в звуки и затем умирает в слухе. Но память о прозвучавших звуках в буквах. Значит, буква есть итог. Кто надписал букву - тот подвел итог дыханию-духу жизни. Тот замкнул вечность. Могильный памятник - замок. Открыть его может ключ знаний. А отпустить - чтец. Поэт, дающий слово, - родит. Рапсод, поющий слово, живит. Писатель - бальзамирует и хоронит. Он - Анубис... А историк литературы - гиена в городе мертвых....