Азбука

Сосуществование

Если ты поэт, то наверняка увидишь на этом листке бумаги тучу. Без тучи не будет дождя. Без дождя не будут расти деревья, а без деревьев невозможно сделать бумагу. Туча необходима для существования бумаги. Если бы не туча, этого листка бумаги не было бы. Значит, мы можем сказать, что туча и бумага сосуществуют.

Посмотрев на этот листок внимательнее, мы увидим на нем солнечный свет. Если бы не солнечный свет, лес не мог бы расти. Ничего не могло бы расти. Мы тоже не можем расти без солнца. Значит, на этом листке бумаги есть и солнце. Бумага и солнце сосуществуют. Если мы продолжим смотреть, то увидим лесоруба, который срубил дерево и отвез его на фабрику, чтобы там из него изготовили бумагу. А еще мы увидим зерно. Ведь мы знаем, что лесоруб не может жить без хлеба насущного, поэтому зерно, из которого испечен хлеб, тоже присутствует на этом листке бумаги. Есть на нем и отец с матерью лесоруба. Глядя таким образом, мы видим, что без всего этого листок бумаги не мог бы существовать.

Заглянув еще глубже, мы поймем, что мы сами там тоже есть. В этом нетрудно убедиться — ведь когда мы смотрим на листок бумаги, он становится частью нашего восприятия. Твой ум, как и мой ум, обращен к нему. Значит, мы можем сказать, что на этом листке бумаги есть всё. Ты не можешь назвать ни одной вещи, которой бы на нем не было, — время, пространство, земля, дождь, ископаемые в недрах земли, солнце, туча, река, тепло. Всё сосуществует с этим листком бумаги. Слово «сосуществовать» должно быть включено в словарь. Существовать — значит сосуществовать. Ты не можешь существовать отдельно — только вместе со всем остальным. Этот листок бумаги существует, поскольку существует всё остальное.

Однако, может быть, для того, чтобы привести пример внимательной поэзии, не нужно ходить так далеко — во Вьетнам и Калифорнию. Вот стихотворение Януша Шубера [144] из сборника «Божья коровка на снегу», изданного в Саноке [145] ничтожно малым тиражом. Это описание плода, сливы — изнутри и снаружи. Или же описание ощущений человека, который ест сливу.

Пение петухов [146] Пение петухов — к перемене погоды: Под синей тучей синие ядра слив С пепельным налётом и липкой щелью — Там сладкие струпья грязного янтаря. Язык пытается сгладить шероховатость косточки, Проходят годы. А она всё так же ранит нёбо, Обещая прикосновение к сути — дну того дня, Когда распелись петухи, предвещая перемену погоды [147] .

144

Януш Шубер (род. 1947) — поэт, эссеист, фельетонист.

145

Санок — город в юго-восточной Польше недалеко от границы со Словакией и Украиной.

146

Стихотворение посвящено Чеславу Милошу.

147

Перевод Андрея Базилевского.

Восхищение

Я восхищался многими людьми. Поскольку себя я считал кривым деревом, прямые деревья заслуживали моего преклонения. Правда, нужно помнить о том, что бывает перед Рождеством, когда мы отправляемся покупать елку. Ряды прекрасных деревцев — издали все кажутся великолепными, но вблизи почти ни одно не соответствует нашим представлениям об идеальной елочке. Одна слишком хилая, вторая — кривая, третья — низкая, и так далее. То же самое с людьми: наверное, другие представлялись мне такими внушительными потому, что я не знал их ближе, а мои собственные изъяны были мне хорошо известны.

Впрочем, не только мои, но и моей среды поэтов и живописцев. Общность искусства с генетическими пороками, увечьями, извращениями, болезнями — почти непреложная истина. Именно это показывают биографии писателей и художников, а, глядя вокруг, я мог найти подтверждение этому в судьбах моих друзей и знакомых. Однако здесь можно подозревать ошибку перспективы. Если подвергнуть столь же пристальному изучению самых простых смертных, может оказаться, что нормальность среди них встречается так же редко, как среди людей, прославившихся в области литературы и искусства. Просто жизнь знаменитостей у всех на виду.

Так я утешал себя, однако это не мешало мне искать тех, кто превышает меня, — неисковерканных. И в конце концов, ошибался я или нет, мою способность восхищаться следует записать в плюсы, а не в минусы.

Время

Наш человеческий род веками размышлял, откуда взялся мир. Одни говорили, что у него должно быть начало, другие — что он существовал всегда. Для нас «всегда» утратило смысл, ибо до большого «бума» никакого времени не было, хотя его отсутствия не в состоянии передать ни наше воображение, ни язык. Что было прежде, чем что-либо начало быть? Средневековые схоласты из Шартрской и Оксфордской школ утверждали, что был божественный свет. Его transmutatio [148] в свет физический и создало мир. Они с удовлетворением восприняли бы теорию Большого взрыва и сказали бы: вот именно.

148

Transmutatio — превращение, пресуществление (лат.).

Думать о времени — значит думать о человеческой жизни, а эта тема столь обширна, что ее рассмотрение равнозначно мышлению как таковому. Все различия между нами — пол, раса, цвет кожи, обычаи, верования, взгляды — ничто по сравнению с фактом, что все мы сотканы из времени, рождаемся и умираем как поденки-однодневки. Неуловимое «сейчас» ускользает назад или убегает вперед, становится либо воспоминанием, либо устремлением. Речь, с помощью которой мы изъясняемся, — это модулированное время, как и музыка. А живопись и архитектура — разве не перелагают они ритм на язык пространства?

Я ношу в себе память о людях, которые жили и умерли, и пишу о них, сознавая, что спустя мгновение меня тоже не будет. Вместе мы словно облако или туманность среди человеческих созвездий двадцатого века. Мои современники: наше родство в том, что мы — из разных стран и с разных широт — все-таки жили в одно время. И в определенном смысле это родство сильнее, чем любые племенные узы.

Mnemosyne, mater Musarum

Да, Мнемозина, муза памяти, — мать всех муз. Эдгар Аллан По даже называл смертную печаль «самой поэтичной интонацией». Мы читаем стихи, написанные тысячи лет назад, — и везде одни и те же сетования, раздумья над течением реки, становлением и гибелью.

И вместе с тем огромная тоска по выходу за пределы времени, в страну вечных законов и нетленных вещей. Платон и его идеи: по земле бегают и умирают зайцы, лисы, лошади, но где-то там, наверху, пребывают вечные идеи зайцевости, лисости, лошадности — вместе с идеей треугольника и законом Архимеда, которых не опровергнет хаотичная, зараженная смертью эмпирия.

Врублевский, Анджей

У виленских евреев был свой собственный богатый мир, отгороженный от польского мира языком. Политические партии, школы, профсоюзы, газеты пользовались идишем, очень немногие — русским, хотя существовала и единственная в своем роде еврейская гимназия Эпштейна с польским языком. И сам Врублевский, и его жена, танцовщица Ванда, вращались в кругах Театра на Погулянке [149] и Польского радио. Для радио он, по заказу Тадеуша Бырского, выполнял какие-то мелкие заказы, а Ванда преподавала балетное мастерство в Театральном училище. В свою очередь, студенткой этого училища, а затем актрисой театра была Ирена Гурская, моя приятельница, которую оба они окружали сердечной заботой. Отсюда мое близкое и продолжительное знакомство с Анджеем. Тогда его фамилия была Фейгин. Как он написал много лет спустя в своей книге «Быть евреем…» (Niezalezna Oficyna Wydawnicza 1992), ему не нравилась идея смены фамилии, но после войны он не хотел, чтобы его подозревали в родстве с печально известным функционером УБ [150] Фейгиным [151] , и потому сохранил фамилию, которой пользовался во время оккупации.

149

Театр на Погулянке был построен в 1912–1914 гг. на средства польской общественности Вильно и получил свое название от улицы Большая Погулянка (ныне Басанавичюса), на которой расположен. Был важным центром польской культурной жизни до Второй мировой войны. В настоящее время здание занимает Русский драматический театр.

150

УБ — Управление безопасности, служба госбезопасности в ПНР.

151

Анатоль Фейгин (1909–2002) — коммунист, высокопоставленный сотрудник военной контрразведки и Управления безопасности ПНР. В послевоенные годы отличался жестокостью на допросах. В 1954 г. уволен из органов госбезопасности, а в 1957 г. приговорен к 12 годам лишения свободы за применение недозволенных методов ведения следствия.

Потом место действия изменилось — все мы постепенно перебрались в Варшаву. Анджей всегда был социалистом из ППС, поэтому ничего удивительного, что поселился он в социалистическом Жолибоже [152] . Ирена играла во Львове, затем в Варшаве, и вышла замуж — тоже за актера, Добеслава Даменцкого [153] . Весной 1940 года по приговору подполья был застрелен Иго Сым, действовавший в актерской среде по заданию оккупационных властей. В ответ немцы устроили охоту на убийцу. Поскольку Даменцкий неоднократно грозил Сыму [154] , они были уверены, что убил он, и расклеили по всей Варшаве плакаты с фотографиями обоих Даменцких. Поначалу Добеслав с Иреной прятались в новой квартире Врублевских на Электоральной. Те же Врублевские помогали им в непрестанных переездах (около тридцати) и в смене внешности. Ирена говорит, что Анджей спас им жизнь.

152

Жолибож — район Варшавы.

153

Добеслав Даменцкий (1899–1951) — польский актер и режиссер, в молодости борец за независимость Польши и военнослужащий польской армии.

154

Иго Сым (настоящее имя Юлиан Кароль Сым, 1896–1941) — польский, австрийский и немецкий актер, происходивший из польско-австрийской семьи. В 1939 г. получил статус фольксдойче и стал директором двух варшавских театров и одного кинотеатра. В 1941 г. застрелен по приговору подпольного Союза вооруженной борьбы.

Когда в июле 1940 года я добрался до Варшавы, Даменцкие уже жили в провинции под чужой фамилией — в тяжелых условиях, как можно узнать из воспоминаний Ирены, озаглавленных «Я выиграла жизнь». Но они выжили, а Ирена в эти военные годы родила двоих сыновей.

Вскоре после приезда в Варшаву я вступил в организацию «Свобода», к которой принадлежал и Анджей, — собственно, он был одним из ее основателей вместе с Даниэлем, то есть Вацлавом Загурским. Насколько я помню, мы с Ежи Анджеевским давали присягу в кафе «Аррия» (или «У актрис») на Мазовецкой. Это весьма вероятно, так как именно там собирался штаб «Свободы», считавший место выступлений дуэта Лютославского и Пануфника самым безопасным. Загурский написал, что это случилось в квартире Анджеевского. Я практически уверен в своей памяти, но спорить не буду. Кстати, как-то раз в том кафе к столику, за которым сидели трое подпольщиков с семитскими чертами лица, подошла хозяйка и тихим сладким голосом проговорила: «Евреи, разойдитесь, ради Бога, на вас весь зал смотрит». Кажется, это был 1941 год: комната со стеклянными раздвижными дверями в квартире Антония Богдзевича на углу Мазовецкой и Кредитовой, тахта, привезенная с Дынасов (наш единственный предмет мебели), Антоний, работавший барменом «У актрис», и еще множество людей, таких как Збигнев Мицнер, у которого было столько подпольных кличек и адресов, что я подозревал его в игре в конспирацию, Лешек Раабе [155] , вызывавший восхищение и любовь товарищей, о котором я пишу отдельно, Зофья Рогович [156] , с которой я шел из Вильно.

155

Лешек Раабе — см. статью «Раабе, Лешек».

156

Зофья Рогович — жена писателя и переводчика Вацлава Роговича, спутница Ч. Милоша в его путешествии из Литвы через Восточную Пруссию в Варшаву летом 1940 г.

С Анджеем я виделся после войны, в том числе и в новой Польше, после 1989 года, но многие детали узнал из его мудрой и откровенной книги «Быть евреем…», которую Лешек Колаковский считал лучшей из множества публикаций на эту тему. В этой книге представлена вся панорама польско-еврейских отношений в межвоенной Польше, а также приключения автора. Можно сказать, что он был из золотой молодежи и не очень представлял себе, чем заняться в жизни. Богатый отец отправил его изучать медицину во Францию, в Тур, откуда он вынес хорошее знание французского, но не более того. После возвращения, в 1933 году, он стал журналистом социалистической печати. Во время немецкой оккупации обзавелся документами «легального» торговца и открыл в себе новый талант — покупать и продавать. После войны так называемая виленская группа хотела дать ему должность в правительстве, но он предпочел остаться журналистом «Роботника» [157] . В УБ он был на плохом счету, но ему удалось уцелеть, поскольку, как он сам признался, его считали родственником палача Фейгина.

157

Журнал «Роботник» («Robotnik») — «Рабочий».