Бабаев

– В вас?.. В вас я не стрелял!
– сказал он раздельно, округляя каждое слово.
– Я взял на четверть выше вашей головы... вот так!
– Он отмерил пядь на своем одеяле и долго держал так и смотрел попеременно то на нее, то в глаза Бабаеву.
– Вот так, на четверть, - сухо повторил он.

– В темноте?
– дрогнул губами Бабаев.

– Что в темноте?
– не понял Селенгинский.

– Это в кромешной темноте вы отмерили пядь?

– По голосу, - коротко ответил Селенгинский.

– А если бы я присел, когда крикнул, и тут же бы поднялся, тогда что?

– Я ваш рост помнил тогда... поэтому и взял выше головы.

– Вы были... пьяны тогда, - зло сказал Бабаев.

– Нет, - мотнул головой Селенгинский, - навеселе, но не пьян.

– Наконец, рука могла бы дрогнуть, и конец!
– последнее, что мог, высказал Бабаев.

– У меня? Рука дрогнуть?..
– Селенгинский удивленно поднял брови...
– Я в туза пулю в пулю вгоняю... На двенадцать шагов в копейку бил!.. Что вы?.. Все призы в полку выбивал...

Бабаев смотрел на него долго и открыто. Ничего не говорил, только впитывал его глазами, и показалось ему, что в нем самом ослабло что-то, какая-то тугая пружина, что он стал ниже и мягче, точно вынули из него ребра. Селенгинского он видел теперь всего, вместе с его койкой, с рыжим одеялом, с костылем внизу около табурета, - все это теперь было Селенгинский, все было неподвижное, застывшее, как две тишины: здесь и за окнами. У него в голове звенело что-то, но мысль, отчетливая и одинокая, лепилась там, одевалась в слова, чтобы выйти наружу: нельзя выходить мысли неодетой. И Селенгинский дождался.

– Это я стрелял в вас по голосу, но выше не взял... взял ниже... глухо сказал, наконец, Бабаев.

– А-а...
– выдохнул из себя Селенгинский и сел.

Бабаев еще не опомнился от звука своих слов, но заметил, как метнулась над рыжим одеялом белая рубаха Селенгинского и как рука его, левая, впилась, раздувши синие жилы, в железо койки, а колено одной ноги поднялось, и колено другой вышло вперед, готовое сбросить на пол тяжелые ступню и голень; лицо его стало бледным.

Бабаев встал.

– На колени!
– вдруг крикнул Селенгинский.

– Что?
– переспросил Бабаев, почувствовав, что сразу окреп и что костей и напряженных мышц в его теле стало вдруг больше, чем когда бы то ни было раньше.

– На колени! На колени!
– кричал Селенгинский.

Правая рука у него крупно дрожала, сжимаясь в кулак. Глаза побелели. Ни одной морщины не осталось на лице - так показалось Бабаеву.

– Зачем на колени?
– медленно спросил он.
– Вы меня по лицу хотите бить?.. Для этого и кулак сжали?

– Да, да!.. Бить! По морде! Бить! Избить! В кровь!.. На колени! исступленно кричал Селенгинский.

– А! Так?..
– сказал Бабаев, отступая.
– Это вы напрасно! Меня еще никто не бил!

Голос его срывался, никак не мог найти настоящих нот. Он видел, как Селенгинский нагнулся, скорчившись, за костылем и сопел, и зачем-то спешил досказать то, чего не успел сказать:

– Ведь не убить же я вас хотел, в самом деле, что вы? Я не знаю, чего хотел... может, царапину сделать...

– Ца-ра-пи-ну?
– хрипло мычал внизу между койками Селенгинский.

– Да, царапину! А что же? Убить вас хотел, что ли? На что вы мне? овладел и голосом и собой Бабаев.
– Может быть, хотел, чтобы около вашего виска пуля также в дерево вмякла...

– Царапину?..

Селенгинский уже достал костыль. Он сидел теперь на койке совсем новый, дрожащий и страшный. Костыль он упирал в пол, чтобы на нем подняться, но он скользил. Сопя, он упер его в ножку соседней койки, с которой только что встал Бабаев, но койка отодвинулась вбок, загремев. И видно было, что нога его болела, и от боли он передергивал лицом и мычал.

Отодвинувшись еще на шаг, Бабаев стоял и ждал - вот встанет на костыле Селенгинский и пойдет к нему. Лихорадочно думал и все-таки не знал, что он тогда сделает.

Но Селенгинский не мог подняться. И Бабаев увидел вдруг, как быстро перехватил он этот белый, недавно оструганный костыль, поднял его за конец правой рукою, отмахнул назад... Бабаев отскочил, но костыль все-таки ударил его подлокотником в спину и загрохотал, упавши на пол.

– Вот!
– выдохнул Селенгинский.

– Вот!
– в тон ему крикнул Бабаев, хватая с полу костыль. Он быстро оглядел его, заметил черный сучок посередине, поставил наклонно на пол и изо всей силы ударил ногой против сучка. Костыль затрещал и сломался.
– Вот, и вот, и вот!
– сквозь зубы выпускал Бабаев, доламывая костыль.
– Вот мы и сквитались, старик!
– договорил он и, не оборачиваясь, чуть шатаясь, пошел к двери.

– Держи его! Держи его!
– кричал сзади его Селенгинский и топал по полу здоровой ногой.

Солдат какой-то, заспанный, белолицый, в одном белье, выглянул из двери и столкнулся с Бабаевым, когда он выходил на лестницу. "Это нелепо!.. Зачем он кричит?" - думал Бабаев дрожа.

Еще какой-то солдат, может быть, фельдшер, на бегу натягивая мундир, подымался по лестнице снизу: сверху из палаты Селенгинского был еще слышен какой-то крик. "Зачем это он?.." - думал Бабаев. Отворил нижнюю дверь, вышел в сад. Широко вдохнул свежего воздуха цельной грудью. Почувствовал боль в спине от удара костылем.

– Не то вышло... Зачем я ему сказал?
– пробормотал он вслух.
– Кажется, не хотел ничего говорить и сказал.

В аллее под ногами зыбилась вымощенная мелким кирпичом и выбитая солдатскими сапогами земля.

Бабьим летом пахло от деревьев. "Может быть, удар с ним теперь, истерический припадок?" - думал он, и почему-то ясно стало, что все равно сказал бы ему, хотел или не хотел сказать: слишком крупно было истомившее его любопытство сказать, посмотреть на него, вот такого... "Если бы и раньше знал, что так выйдет, все равно сказал бы!" - упрямо решил Бабаев.

Из калитки на площадь, мимо того же самого, теперь уже лихо козырявшего ему сторожа, Бабаев прошел уверенно и легко, потому что вынул из себя Селенгинского, как старую беспокойную занозу.

V

И опять он пришел в собрание, не ехал, а все время шел по звонким улицам.

В собрании было теснее, чем прежде, еще кто-то пришел, играли уже на трех столах, сильно пахло пролитым пивом, и от голосов, пива, дыма и зеленоватого сукна сюртуков жмурились висячие лампы.

Слышны были пьяные икающие слова, громоздкие и без смысла; тонко звякала посуда. За одним карточным столом, левым от входа, адъютант Бырдин громко кричал: