Бабьи тропы

Только подойдя вплотную, разглядела Петровна, что в траве сидит хозяйка Акулина Ефремовна с дочерью Паланькой.

— Ох, доченька! Ох, милая моя! — охрипло причитала растрепанная, простоволосая Акулина, ползая около дочери и заливаясь слезами. — Голубушка ты моя сизокрылая!.. Ох, доченька!.. Ох, милая моя…

Петровна поняла все. Стояла молча. Не могла слова выдавить из себя. Чувствовала, что от гнева и горя сердце ее готово разорваться.

А Степан, указывая рукой в лес и все еще ругаясь, говорил:

— Убежали, сукины дети!.. Монахи!.. Человек шесть было… Вот сама полюбуйся, Настенька, чем занимаются угодники божьи, язви их…

Глава 10

Только после вечерней службы в храме, перед самым закатом солнца, добралась Акулина Ефремовна до покоев настоятеля. Может быть, и не добралась бы, да Степан помог: с руганью лез во все кельи, искал насильников, шумел и требовал:

— Ведите нас к настоятелю!.. А то в город пойдем… в полицию заявим… Все расскажу!.. Я — свидетель…

Монахи переглядывались и посылали их то в одну, то в другую келью, стараясь не допустить до покоев архимандрита.

Но взволнованный Степан везде одно говорил:

— Знать ничего не желаем!.. Ведите к настоятелю.

И Акулина осмелела:

— Что же вы нас не пускаете к владыке… к настоятелю?.. Пускайте!.. А то я в другом месте буду управу искать.

— В чем дело-то у вас? — допытывались монахи.

— А вот придем к настоятелю, — говорил Степан, — там все расскажем…

— Да нельзя же вас сразу к отцу архимандриту пустить! Объясните сначала, по какому делу.

— Сходите сначала к отцу-ключарю, — настаивали монахи.

Но Степан продолжал шуметь:

— Никуда не пойдем!.. Либо ведите к настоятелю, либо пойдем в город… В полицию заявим…

Он везде искал брата Игната, думая, что Игнат непременно доведет его до настоятеля, но Игнат в этот день как сквозь землю провалился.

Наконец, поздно вечером их направили к Мефодию.

— В чем у вас дело? — строго спросил высокий и курносый монах, сидя на табуретке за большим столом и перебирая пальцами свою длинную бороду.

— Пустите нас к настоятелю, — сказал Степан, — к отцу архимандриту… к владыке…

— Зачем?

— А вот придем к нему… тогда и расскажем… зачем.

— Сначала мне расскажите… А завтра я доложу владыке… Все равно… без меня никакое дело владыка не будет разбирать.

Степан запальчиво перебил монаха:

— Чего вы нас перебрасываете друг к другу? Нам владыка нужен… а не ты!

— Ну, ну! — предупреждающе проговорил монах и погрозил пальцем: — Ты, дядя, не шуми… Не шуми-и!.. А то знаешь, что с тобой может случиться?

— А ничего со мной не будет! — кричал Степан, склоняясь к правому голенищу сапога и ощупывая рукоятку ножа. — Меня, отец, ничем не застращаешь… И морду мне не набьешь!.. Да, да!.. Я ведь не монах и не послушник… которым ты морды бьешь…

Степан озорно высморкался прямо на крашеный пол кельи и решительно потребовал:

— Веди нас, отец Мефодий, к владыке.

Монах удивленно посмотрел на Степана.

— Откуда ты знаешь мое имя?.. — спросил он, понижая голос и заметно бледнея.

— Коли говорю, значит, знаю, — ответил Степан и, помолчав, еще более решительно сказал: — Веди, отец! А то пойдем в город… в полицию… Все там расскажем…

Монах помолчал. Глядя в пол, потеребил свою бороду. Поднялся с табуретки. Не глядя на гостей, сказал:

— Идите за мной.

В покоях архимандрита Степану и Акулине пришлось долго ждать вызова, потому что вперед ушел к владыке Мефодий. Когда стало уже смеркаться, Мефодий вышел от настоятеля и буркнул Степану и Акулине:

— Идите.

Ласково принял настоятель Степана и Акулину. Дал свою руку поцеловать. Долго и подробно обоих расспрашивал о происшедшем.

На прощание благословил обоих и еще раз дал руку поцеловать, сказав:

— Разберу все сам… Заставлю всех молиться за вас… Денно и нощно… в храме господнем… в монастыре святом… около мощей угодника… Всех заставлю!.. А на виновников эпитимию наложу… Идите с господом домой… Разберусь…

Пока происходил разговор с архимандритом, у Степана в груди словно метель бушевала. Слушая ласковые слова настоятеля, ему хотелось сказать этому бородатому здоровяку что-нибудь обидное, горькое, да сказать так, чтобы он со стыда сгорел. С языка несколько раз готов был сорваться намек на то, что он, Степан, знает о хмельной и бесстыдной пирушке вот в этих самых покоях и о пляске самого архимандрита с купчихой. Степан готов был уже сказать первые слова:

«По всему видать, ваше преосвященство, что у вас тут: каков поп, таков и приход…»

Да вспомнил Степан слова брата Игната, которые тот сказал ему на прощание, провожая из своей кельи, после той пирушки:

— Язык-то прикуси, Степан. Помни, сболтнешь одно слово где-нибудь и голову потеряешь. За такую болтовню здесь жизни лишают человека…

Вспомнил это Степан и, охваченный страхом, действительно язык прикусил.

Стоял сейчас. Слушал настоятеля и угрюмо молчал.

И только по дороге из монастыря он раздраженно проговорил:

— Жди от них, сукиных детей, управы… Станут они монахов судить… Как же!.. Все они гулеваны, а не угодники, язвом бы их язвило…

Немного помолчав, Степан добавил:

— Тоже… владыка!.. Пустили козла в огород капусту стеречь… Тьфу!.. Такой же охальник!

Умолк Степан. Так молча и домой дошли.

Глава 11

У Петровны опять полезли в голову страшные мысли. Опять думала она, что нет в этом монастыре ни правды, ни бога, а есть только издевка и обман. Чувствовала, что зря прошла тысячи верст и зря молилась. Тяжкий груз черного греха пуще прежнего навалился на Петровну и душил ее. А где-то в глубине сознания все еще теплилась смутная надежда на облегчение, на чудо.

От вечерней службы шла она молча, металась главами и мыслями по сторонам и думала:

«Куда податься?.. Как замолить?.. измаялась я!..»

Поджидая Степана, походила по пустынной улице деревни, стараясь потушить пожар в душе. Домой пришла впотьмах, когда все уже спали.

Наконец пришли из монастыря Степан и хозяйка.

Степан нащупал в темноте подстилку и стал разуваться, а Петровна как влезла на сеновал, так и повалилась снопом на подстилку. Но уснуть долго не могла. Мысли, точно бурливая река в половодье, крутились и мчались в поисках пути к искуплению незамоленного греха. Давно уже храпел Степан. Второй раз перекликались петухи в деревне. А Петровна все не спала. Думала о монастыре, о монахах, о далекой деревне Кабурлах, о бабах кабурлинских и о своем грехе. На восходе солнца стала она забываться сном. И вдруг, открыв глаза, обмерла. Перед ней, в дверях сеновала, стоял рыжий Филат и жалобно просил: