Бабьи тропы

— Ужасть!.. Ни зги не видать, Якуня-Ваня!..

Проходя к столу и разглядывая сквозь облака дыма серые фигуры фронтовиков, он громко приветствовал своих друзей:

— Здорово, братаны!.. Чего это вы… аль опять сошлись кое о чем… помолчать?..

Посмеиваясь фронтовики ответили:

— Здорово, дядя Семен!

— Всего, брат, не переговоришь…

— Зато молчанкой-то никого не обидишь.

Афоня-пастух проговорил густым хриповатым баском:

— Доброе-то молчание, дядя Семен, поди, лучше худого ворчания… а?

Сидевший под образами усатый кузнец, с трудом двигая разбитой осколком снаряда, свороченной набок челюстью, спросил:

— Чего опоздал, дядя Семей?

Сеня бросил папаху на стол, ответил:

— Делами шибко занят был.

— А что у тебя за дела такие в ночное время?

— Да вот… из пустого мешка в порожний мешок зерно пересыпал.

Мужики засмеялись:

— Сеня за словом в карман не полезет!

— Сеню не переговоришь!

Никита Фокин сказал:

— У него язык — что твой жернов: чего на него ни положи, все перемелет.

Сеня вынул из кармана кисет и клочок измызганной бумаги; свернув «козью ножку» и прикурив ее от трубки серобородого и коротконосого дегтярника Панфила, сидевшего рядом с кузнецом, несколько раз подряд затянулся табачным дымом.

Фронтовики по-прежнему дымили молча.

За окном, не переставая, бушевала метель. В трубе завывал ветер. А на полатях сопели и посвистывали носами спящие ребятишки. В кути мигала березовая лучина, с которой в корыто с треском сыпались искры.

Чернобородый и кудлатый Афоня, сидевший в кути в углу, обратился к Сене:

— Как живешь-то, Семен?.. Расскажи… А мы послушаем…

— Мое какое житье, — шутливо проговорил Сеня, — вставай да за вытье!..

— А почему так? — спросил Афоня с явным намерением затеять с Сеней веселый разговор. — Аль тебе счастья-талану нет?

— Счастья-то? — ответил Сеня, повертываясь к пастуху. — Счастье, браток, не кобыла, его в оглобли не запряжешь!

— Правильно, Сеня! — раздались оживленные голоса. — Верно!..

— Наше счастье известно!..

— Чего там…

— Эх!.. счастье… где оно?

Вдруг Сеня вскочил на ноги и, тряся жиденькой клинообразной бороденкой, возбужденно и громко заговорил:

— Что же это такое, братаны!.. Неуж война долго еще продержится!.. Как вы думаете… а?

— А нам чего думать? — отозвался на его слова Никита Фокин — такой же высокий, но заросший густой бородой мужик. — Не мы войну зачинили… Видать, не нам ее и кончать!

— А кто будет ее кончать, Якуня-Ваня? — задиристо пропел Сеня, обводя фронтовиков своими сверкающими серыми глазами. — Я вас спрашиваю — кто?!

Кузнец ответил Сене, посмеиваясь:

— По всем видимостям повоюем еще, дядя Семен… Повоюем!.. Да…

А из кути, из дымного угла прилетел глубокомысленный голос Афони-пастуха:

— Н-да-а… Видать, оттого телега запела, что давно дегтю не ела… Так, что ли, Семен? Нужда это поет в тебе так звонко, а?

— А как тут не запоешь, Якуня-Ваня! — продолжал звенеть Сеня на самых высоких нотах. — Ведь у меня зерна-то осталось около да без малого!.. И работы никакой…

Дегтярник Панфил почесал пальцами свою густую серо-дымчатую бороду и прогудел с остановками:

— А ты забери чего нибудь из хозяйства… Отнеси Оводову… либо Гукову… либо Клешнину… Они дадут тебе, паря, всего… и зерна… и муки… и чего хочешь… Теперь все так делают.

Размахивая руками, Сеня яростно крикнул:

— А ежели мне уж нечего тащить, кроме рубахи, в которой всех нас мать родила! — Он рванул правой рукой левый рукав своей потрепанной шинельки: — Вот она… последняя одежонка… Понял?

— Ребятишек тащи в заклад! — крикнул из кути пастух.

В избе раздался негромкий взрыв хохота.

Сеня обвел удивленными глазами мужиков и, поняв, что им не хочется бередить свои раны, сел на лавку и заговорил уже тихо, с раздумьем:

— Нет, в самом деле, братаны… Шутки шутками… а ведь у меня скоро ребятишки начнут дохнуть с голоду… Истинный бог!..

Мужики сразу посуровели. Смотрели в пол. Курили. Тихо роняли слова:

— Не для тебя одного подходит такая пора…

— Всем тошно… окромя богачей…

— Все мы у них в долгу, как в шелку.

— А куда денешься-то, Семен?.. Куда?!

— Что мы можем сделать?

— Как что? — опять по-петушиному крикнул Сеня, вскакивая с лавки и перебивая фронтовиков. — Кончать надо войну, Якуня-Ваня!.. Вот что…

Этот выкрик Сени показался фронтовикам столь неожиданным, смелым и в то же время страшным, что все они сразу замолчали и потупились. Усиленно дымя трубками и завертками, все смущенно вертели и мяли в руках свои серенькие солдатские папахи. Боялись поднять голову. Боялись взглянуть друг другу в глаза. Уж очень необычен был разговор, который поднимал сегодня Сеня. До сих пор такие разговоры всячески обходились. Но сегодня Сеня столь определенно и ясно поставил вопрос о войне, что дальше уже нельзя было отмалчиваться. Это понимали все. И все-таки все молчали.

После долгого молчания тихо и несмело заговорил дегтярник Панфил:

— Как ее кончишь… войну-то? Когда ты, Семен, возворачивался с войны домой, поди, видал, сколько еще нашего брата осталось на фронте… А сколько в тылу… около фронта?.. Сколько людей ходят вот в этих самых серых шинельках? — Панфил передохнул, прежде чем продолжать нелегкую, с непривычки, речь: — А начальству что?.. Начальство знает свое… гонит нашего брата на фронт… Воюй!.. А которые в тылу, в городах… наживаются на войне… Этим тоже, поди, не хочется кончать войну-то… Вот ты и кумекай, Семен…

Вспотевший от натуги Панфил умолк. Стал обтирать рукавом шинельки капельки пота со своего бородатого и толстоносого лица.

Настороженно молчали фронтовики.

Молчал и Сеня.

Он сел обратно на лавку рядом с Панфилом.

Прерывая это молчание, коротко молвил кузнец:

— А я так думаю: тут дело не в нашем брате…

— А в ком же? — спросил Сеня, настораживаясь.

— В Распутине, — неожиданно для всех ответил кузнец. — Слыхали, поди, про старца Распутина?

— Слыхал, — сказал Сеня, удивленно глядя на кузнеца. — А ему на кой хрен война… ежели он старец?