Бабьи тропы

— Встань, Степан Иваныч, встань…

Хмурились мужики, прятали друг от друга глаза. Никто не ждал такого признания от Степана Ивановича. Одни не помнили, а другие совсем не знали, когда и откуда пришел и поселился в Белокудрине дед Степан. Напрягая память, припоминали, как прожил Степан Иванович жизнь. И ничего плохого не могли припомнить… Хороший старик. Работяга. И семья вся работящая, обходительная.

Кто-то молодой из толпы крикнул:

— Когда дело-то было, дедушка Степан?

— В молодости, братаны, — ответил дед Степан, моргая мокрыми от слез глазами. — Тюменский я… Молодой был… годов двадцати двух аль трех… не помню уж. Ну, только пьяный я был… Драка была… Вот так и случилось… дружка своего загубил… Намучен я, братаны… шибко намучен!..

Молчали мужики. Смотрели в землю.

Староста спросил:

— Ну, как мужички?.. Вертаете права Степану Иванычу?.

— Вернуть!..

— Чего там…

— Вертаем!..

Староста повернулся к Панфилу:

— Пиши, Панфил… Прибавляй к приговору: «Вернуть все законные права бывшему поселенцу… Степану Иванычу Ширяеву».

Дед Степан схватил Панфила за руку:

— Постой, Панфил!.. Постой… Ты так пиши, чтобы вернуть мне все законные и полные права… Понял?

— Ладно, — ответил Панфил. — Напишем…

— Беспременно, чтобы все полные права, — настаивал дед Степан. — Так и пиши «законные и полные права…»

Панфил спросил старосту:

— А как же быть?.. Тут у меня уже сказано в приговоре-то: подписуемся… Может быть, новый приговор составим? И насчет Степана Иваныча вставим…

Староста махнул рукой:

— Ладно… можно в одном… Припишем еще раз: подписуемся… Там разберут…

Панфил присел к столу и заскрипел пером. Мужики по-прежнему молчали.

А у ворот стояла бабка Настасья и постукивала о землю клюшкой. Не замечала сопевшей позади Параськи. Давно порывалась кинуться в толпу мужиков. Давно подступал к горлу ее соленый клубок слез. Хотела и она пасть на колени перед миром. Хотела покаяться в своем страшном грехе. Но кто-то, сильный и твердый, боролся внутри ее с охватившим порывом, приковал ноги к земле, крепко держал за плечи. И твердил:

«Погоди ужо… не смеши людей… Рано… погоди…»

Глава 16

В этом году весна в урмане была поздняя, но дружная. Долго хмурилось небо серыми облаками, а потом вдруг над лесами и болотами запылало солнце и быстро согнало с земли последние остатки снежного покрова; захлестнуло урман потоком весенних вод, под которыми скрылись дороги, гати и тропы. Половодье отрезало таежные деревеньки друг от друга и от города на долгий срок. Давно отпахались и отсеялись мужики. Повсюду стало спадать половодье, обнажая луга. А слух про падение царя так никто и не подтвердил белокудринцам. Не знали мужики: то ли весенний разлив помешал, то ли зло пошутили над ними проезжие звероловы.

Три раза ходили мужики к мельнику и требовали подробного перечета книг, в которых говорилось о наступлении конца царской власти. Никто из них уже не верил в священные тексты, которые вычитывал старик нараспев, но все-таки шли в Авдею Максимычу и слушали его книжные пророчества. А он посмеивался и говорил с хрипотцой:

— Дело ваше, други… Хотите — верьте, хотите — не верьте. А по книгам выходит так, что пришел конец власти царя-антихриста… Да, пришел…

Кержаки, подумывая о возможной расплате за «отмену царя», избегали разговора друг с другом о своем роковом приговоре.

Бабы, разносившие слух по деревне о падении царя, теперь ругали мужиков на чем свет стоит.

Олена корила своего Афоню:

— Ужо приедет урядник… пропаду я с тобой, с холерой…

— Ладно, не пропадешь, — отмахивался чернобородый и кудлатый пастух, заплетая растрепавшийся длинный кнут и боясь взглянуть жене в глаза.

Долговязая и рябая Акуля ругала своего кузнеца:

— Арестуют тебя… куда я денусь с детьми?.. Наплодил, сатана… Мало тебе — рожу на войне исковеркали?.. Дурь какую выкинул… И против кого?.. Против царя!.. Господи!..

Всплескивала руками Акуля и выла:

— Со-ба-ка ко-со-ры-ла-я-а…

Обидно было Маркелу, что жена не ценила его ран военных и звала косорылым. Не один раз пытался он ударить Акулю, да боялся, как бы не ушибить насмерть. Молча уходил к Солонцу, торговавшему самогоном, и напивался там. А у Сени Семиколенного с бабой три раза дело доходило уже до драки. Маланья с самого начала не верила слухам, а теперь издевалась над мужем:

— Что, достукался?! Ужо засадят в тюрьму… Тогда узнаешь, как народ мутить против царя…

— Замолчи, стерва! — высоким голосом кричал Сеня, размахивая длинными руками и качаясь на длинных, тонких ногах. — Не твоего ума это дело! Понимаешь?!

— Нет, моего! — огрызалась Маланья. — Не мути деревню, кикимора долговязая… Не озоруй против царя!

— Пал царь! — задыхался Сеня, кидаясь на жену с кулаками. — Сказано тебе, пал!

— Нет, не…

— Пал, стерва!

— Не, не…

Сеня размахивался и оделял Маланью звонкой оплеухой, от которой она грохалась на пол.

Изба оглашалась ревом ребят:

— Ма-а-ма-а!..

— Тя-а-тя!

Не обращая внимания на рев ребят, Сеня барахтался по полу с женой, бил ее кулаками и визжал:

— Враз расшибу стерву… вместе с царем!..

Маланья извивалась под ним, кусала его, царапала ему лицо, дергала его желтую козлиную бороденку и, хрипя, твердила свое:

— Не удастся!.. Не достать вам, шеромыжникам, царя-батюшку…

Под гулкие удары и под рев ребят катались они оба по полу и перекликались:

— Пал, стерва, царь…

— Нет, не пал…

— Па-ал!

— Не па-ал!

Ребятишки с ревом кидались на улицу. Приходили соседи и разнимали дерущихся. После того Сеня ходил неделю с царапинами на лице и на руках, а Маланья — в синяках. С горя Сеня так же, как кузнец Маркел, дня три пьянствовал.

В семье Ширяевых тоже разлад пошел. Сноха Марья, узнав, что свекор ее — поселенец, не один раз плакала от стыда. Злобу свою срывала на Павлушке, в которого то ухват летел, то скалка. А бабка Настасья, оставаясь наедине со стариком, ворчала: