Баблия. Книга о бабле и Боге
Шрифт:
Алик протянул жене телефон и замер. Момент был ключевым. Он шел ва-банк, пер на танки с голой грудью и красным знаменем. Осуществлял психическую атаку… Усиливая драматичность момента, зазвонил протянутый телефон.
«Если это Наташа, я повешусь», – мысленно решил он.
Звонила Сашка. Жена увидела ее имя на телефоне и шумно выдохнула. Алик поднес трубку к уху.
– Привет, пап. Мать рядом?
– Напротив стоит.
– Вы только не волнуйтесь. И с матерью поаккуратней. Короче, живот у меня на уроке заболел, пошла к медсестре, а она, аппендицит, говорит. «Скорую» вызвала. «Скорая» приехала, тоже говорят, аппендицит. В общем, из школы меня не ждите. Я в больницу поехала.
– В какую больницу?
– Пап, не тупи. В обыкновенную городскую. Пятьдесят седьмую, по-моему.
– Никуда не уезжай, я буду через пятнадцать минут.
Ленка догадалась. Лицо ее стало цвета белья из рекламы «Тайда».
– Что? Что? Что случилось?
– У Сашки аппендицит, похоже.
– А-а-а-а-а-а-а-а-а, – жена рухнула на пол и, сидя, широко раскинув ноги, начала раскачиваться, дергать себя за волосы, выть. – А-а-а-а-а-а-а-а-а. Это ты виноват, ты поклялся… А-а-а-а-а-а-а-а-а-а.
– Я не поклялся.
– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а. Поклялся.
– Не поклялся, не успел, хотя ты очень просила.
– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а…
– Да даже если и поклялся. При чем здесь это? Не врал я тебе.
– Сашка,
– Хорош выть, коза тупая, – крикнул Алик нарочито грубо, – ребенку там плохо, а она воет. А ну быстро взяла себя в руки и пошла вещи собирать. Быстро, кому я сказал, дебилка отмороженная.
Он хорошо знал жену. Не хуже, чем она его. Прекратить истерику могло только жесткое хамство, металл в голосе и апелляция к материнским чувствам.
– Да, да, ты прав. Прав, прости меня, ты прав да, конечно.
Ленка вскочила с пола и начала хаотично метаться по квартире. Она хватала вещи, отбрасывала их, хватала новые и снова роняла на пол. Иногда она останавливалась, ловила ртом воздух и опять начинала метаться по комнатам. Близнецы, почуяв неладное, проснулись и устроили синхронный припадок невменяемости. Няня справиться с ними не смогла. Они выбежали в холл, встретили там ошалевшую мать, испугались и заорали еще отчаянней. Ленка шумно, как марафонская бегунья на финише, два раза хватанула побелевшими губами воздух, увидела растерянно стоявшую около близнецов няню и, срываясь на фальцет, пролаяла почти:
– Какого черта ты здесь встала, дура. За детьми следи, овца рязанская!
У няни, как по команде, из глаз хлынули слезы. Ленка, осознав, что не права, и будучи не в силах извиниться, снова уселась на пол и завыла. Близнецы с криками «Сука! Матька сука» начали бить ее по голове в четыре руки. Дом Алика стал неотличим от сумасшедшего. Пора было брать ситуацию в свои руки.
– Так, заткнулись все быстро! – голосом сержанта американской армии гаркнул он. Энергетический посыл оказался настолько силен, что все действительно заткнулись. Даже близнецы перестали колотить мать и испуганно обняли ее за шею.
– Ты, – Алик показал пальцем на няню, – взяла детей и отвела в детскую.
Няня беспрекословно выполнила приказ.
– Ты, – он показал пальцем на жену, – встала, вытерла сопли, позвонила моим родителям, сказала, чтобы приехали, и спокойно, ты слышишь, спокойно начала собирать вещи. Когда приедут родители, подвезешь вещи в больницу. За руль не садись. Мой отец тебя довезет. Я, – Алик показал большим пальцем на себя, – еду к Сашке, договариваюсь по пути о хорошей больнице и звоню тебе.
Усмирив домашних, он сбавил обороты. Мир в очередной раз был жестко отструктурирован суровой мужской рукой. С Ленки слетела всякая ответственность, и она тут же успокоилась. Очень доверчиво и по-детски она посмотрела на него влажными глазами и, немного заикаясь, все еще сидя на полу, спросила:
– Аличка, все же будет хорошо? Правда, хорошо?
Одним рывком он поднял ее на ноги, сжал ее руки своими лапами, ответил:
– Я обещаю, все будет отлично. Ты меня знаешь. Я тебя не обманывал никогда.
Несколько секунд они стояли, держась за руки, а потом он поцеловал ее в лоб, развернулся и вышел из квартиры.
Обычно до школы ехать двадцать минут. Алик доехал за десять. По пути звонил всем, кому можно и нельзя. Когда входил уже в школу, от кого-то пришла эсэмэска с телефоном врача из рошалевского центра на Полянке. Он набрал номер, и врач сказал, что их ждут не дождутся. Оркестр, цветы, отдельная палата и лучший хирург прилагаются в ассортименте, раз сам Арсен Автандилович просил. Кто такой Арсен Автандилович, Алик не знал. Мелькнуло совсем неуместное в этой ситуации чувство гордости за себя. Не последний он, значит, человек в этом городе, раз сам Арсен Автандилович… Особо сильно он не переживал, не до того было. Ухнуло, конечно, сердце, когда Сашка позвонила. А потом истерика жены, хлопоты по устройству в больницу, гонка по забитым (хорошо еще суббота) московским улицам. Не до чувств. Но когда увидел Сашку, сиротливо сидевшую на краю банкетки в кабинете медсестры, сердце ухнуло снова.
– Привет, пап, вот и похудею, хотела похудеть и похудею наконец, отрежут лишнее.
Сашка хорохорилась, но было видно, что боится.
«А ведь ее будут резать, – вдруг понял он, – ножом Сашку будут резать, и черт его знает, как оно все повернется. Есть ли в этой стране еще медицина? Даже на Полянке, у Кремля, даже от самого Арсена Автандиловича…»
Во рту стало кисло. Сердце застучало где-то в горле, захотелось блевануть. «Держаться», – сам себе приказал Алик. С ироничной полуухмылкой сказал:
– Это, Сань, подростковый радикализм так худеть. А жрать меньше не пробовала?
– Хы-хы-хы, – засмеялась дочка и схватилась за живот. Расслабилась тем не менее, потому что вот он, папка приехал. Большой, уверенный, издевается, как всегда. А значит, как всегда, все и будет. Хорошо.
– Папаша, мы вас и так долго ждали, а у девочки острый аппендицит, температура тридцать семь и восемь. В больницу надо быстро. Нам как раз пятьдесят седьмая место подтвердила. Полис привезли? – Седая докторица заметно нервничала.
– Полис подвезут в больницу, а едем на Полянку, к Рошалю.
– Так там же мест нет.
– Появилось неожиданно одно, вот телефон врача, нас там ждут. А вот оплата за билет до больницы, – он протянул три тысячи рублей. – И давайте без формальностей.
– Что вы, я не могу, зачем вы так…
– Берите, берите и поехали уже. Время дорого.
Она взяла, конечно. Бумажной волокитой голову морочить не стала. С больницей созванивалась уже из машины. Лежать Сашка категорически отказалась. Сидела в кресле, он сел на скамейку напротив. Кузов «Скорой помощи» нещадно громыхал. Скрипел, стонал и грозил развалиться на ходу.
«Здесь и здоровый помрет, – подумал Алик. – И тут крадут, сволочи».
Сашка сникла, опустила голову, только огромные черешневые глаза блестели в темноте. Алик взял ее за руку. Рука была холодной.
– Боишься?
– Нет, чего бояться? Операция ерундовая, врачи хорошие, ты обо всем договорился. Чего бояться?
Дочка говорила преувеличенно бодро. Очевидно, врала, а на самом деле умирала от страха.
– Ладно, Сань, кому ты втираешь. Говори правду. Мне можно. И вообще бояться – это нормально в такой ситуации.
– Ну, боюсь. – Ее глаза заблестели еще ярче.
– Чего боишься, говори, легче станет.
– Так, боюсь, и все…
В ярко блестевших глазах появились первые слезинки. Алик обнял дочку, она не выдержала и разрыдалась. Мощно, со всхлипами и переходящими на крик вздохами.
– Вот так вот, вот так и помру-у-у-у, не влюби-и-и-и-вш-ш-ш-и-и-сь-сь-сь!
У него сбилось дыхание. Это было так трогательно, так не пошло. Как будто вынырнул из мутного заиленного пруда и схватил глоток лесного воздуха. А уже и не чаял вынырнуть. Мир стал ярче и четче. Словно резкость кто-то подкрутил. Вот она, его дочка, его продолжение. Очень красивая, очень родная, очень светлая, и он любит, любит, любит ее, и ничего, кроме любви, в нем нет. Как будто по ржавым канализационным
трубам пустили молоко и мед. И уходит ржавчина, и растворяется грязь. А дерьмо сном кажется муторным. Потому что нет на свете никакого дерьма и не было никогда. Сон дурной…Захотелось плакать. И не от страха за Сашку, а от счастья. Ведь он знал, догадывался, верил, что это в нем есть. Когда в сигаретном дыму придумывал хитрые схемы – знал. И когда девок трахал без намека не то что на любовь, а на хоть какие-нибудь чувства даже – знал. И когда о Планке думал каждое утро – знал. И когда с Антуаном зажигал – догадывался. Знал, догадывался, а сомнения все же были. А сейчас не осталось сомнений, только любовь. Очистился он, легким вдруг стал…
– Так и помру-у-у-у, не не влюби-и-и-и-вш-ш-ш-и-и-сь-сь-сь, – продолжала рыдать дочка.
«Надо ее успокоить, – подумал Алик. – Слова какие-то сказать, любовью поделиться. Но что тут скажешь? Когда искренность такая и правда. Все будет пошло и глупо, чего бы ни придумал».
Решение пришло неожиданно легко. Он вспомнил финальную сцену «Утомленных солнцем-2» Михалкова. Когда обожженный, умирающий мальчик-танкист на руинах церкви просит молоденькую медсестру о первом эротическом приключении в своей короткой жизни. Они еще с Сашкой изрядно поглумились над слезливой, почти из индийского кино, задумкой автора. Слишком там все было. А сейчас в самый раз.
– …Помру-у-у-у-у, не… не… – дочка никак не могла успокоиться.
Алик выпустил ее из объятий, отодвинулся и, жалобно глядя в глаза, голосом умирающего контуженого танкиста по слогам произнес:
– По-ка-жи мне сись-ки.
– Что?! – Сашка от удивления перестала рыдать.
– По-ка-жи мне сись-ки.
– Хы, – выскочил одинокий смешок из дочки и после долгой паузы еще один: – Хы.
А потом согнулась пополам и не засмеялась даже, а заржала. Хохотала так же, как и плакала – взахлеб. Хваталась за больной живот и все равно смеялась.
– Сиськи. Хы-хы-хы. Ой не могу, сиськи. Хы-хы. Ну ты и отморозок. Покажи мне сиськи. Хы-хы-хы-ы-ы-ы-ы-ы-ы.
Из глаз у нее катились слезы. На этот раз от смеха. Он тоже засмеялся. Обрадовался, что вот так, таким странным способом, но помог дочке. Успокоил. Они ехали в скрипящей, разваливающейся карете «Скорой помощи». Ехали в больницу на операцию и смеялись. Вокруг шумела суетная Тверская. Люди торопились, боролись за существование, пили, ходили в рестораны, воровали деньги. Вот «Скорую», например, обокрали, осталось только колеса снять. Все делали люди, чтобы быть счастливыми. Но у них не выходило. А у этих двух – у Сашки и Алика – вышло вдруг. Счастье поселилось в раздолбанной, обворованной «Скорой». Обыкновенное человеческое счастье.Так, смеясь, и доехали до больницы. Похохатывая, вошли в приемное отделение. Врачи смотрели на них испуганно. Даже спросили у Сашки, не употребляла ли она наркотиков или алкоголя. Дочка попыталась сдержать смех и от этого рассмеялась еще сильнее. Корчась в припадке веселья, еле ответила: «Нет». Осматривающий ее врач уже совсем собрался вызвать психиатра из неврологии, но к нему подошел другой доктор и прошептал на ухо волшебную фразу:
– Она от Арсена Автандиловича.
Это, конечно, многое объясняло. Врач успокоился и продолжил осмотр. Они уже собирались идти в палату, когда приехала Ленка. Бросилась к Сашке, стала осыпать ее поцелуями, плакать. В воздухе снова запахло истерикой. Алик договорился с врачами, что ночь после операции проведет в палате с дочкой. Благо палата, спасибо неведомому Арсену Автандиловичу, была действительно отдельной. Жена, конечно же, захотела остаться с дочкой вместо него. Но Сашка вдруг проявила неожиданную твердость.
– Мам, я тебя люблю и все такое… Но не надо со мной оставаться сейчас.
– Почему, доченька?
– Не надо, и все. Отец спокойный, а ты будешь охать, ахать, я разнервничаюсь. Не надо. Завтра лучше приезжай, утром.
Ленка, надо отдать ей должное, поняла. Перекрестила Сашку мелким незаметным движением и пошла к выходу.
– И не звони каждые пять минут, – вдогонку ей крикнула дочка. – Только каждые десять.
Жена вскинула вверх руки и показала десять пальцев. Поворачиваться не стала. Плакала.
– Пап, я правильно ей сказала? Ну правда, довела бы она меня.
– Конечно, правильно.
– Но я все равно ее люблю, сильно. Так же, как и тебя. Я вас одинаково люблю. Ты не думай.
– Я и не думаю. Пошли давай.
И они пошли.
Подготовка к операции заняла несколько часов. Сначала делали анализы, потом ждали седого профессора, пока приедет из дома. Доктор приехал злой, недовольно пробурчал, что вот опять Арсен подкинул ему работки в выходные, но, увидев Сашку, разулыбался, стал подшучивать и вгонять в краску юную девицу. Явно получал от этого удовольствие. А когда Алик протянул деньги, он совсем успокоился, сказал: «После, потом» – и назначил операцию на десять вечера. Профессор был опытным, вменяемым и евреем. Все три фактора внушали Алику оптимизм.
В ожидании операции говорили ни о чем. О ерунде всякой. Шутили много, похохатывали. Издевались над звонившей каждые десять минут Ленкой. Он предложил принимать ставки на звонки жены: когда она позвонит через 10 минут, а может быть, через 9.54. Не угадали ни разу, но каждый звонок встречали оглушительным смехом. Время прошло незаметно. Только когда Алика попросили выйти из палаты, чтобы дочка смогла привести себя в порядок перед операцией, у него снова что-то ухнуло внутри. Две санитарки вывезли каталку из палаты. На каталке лежала Сашка. Голенькая, бледненькая, накрытая больничной простынкой, в уголке которой чернел расплывшийся штампик. Каталку повезли к лифту. Алик старался идти рядом с ее головой. Не успевал, сбивался с шага, суетился, пытался догонять. Говорил, что все будет хорошо, дотрагивался до ее руки, поправлял простыню. Дочка от страха тараторила:– Да нормально, пап, все будет нормально. Нормально. Доктор хороший. Еврей. Нормально. Я не волнуюсь. Все хорошо. Нормально все будет… Хорошо, нормально…
Каталку завезли в лифт. Двери начали закрываться, Сашка успела вскинуть два пальца вверх, Алик поднял кулак… И все, сомкнулись двери. Тишина наступила.
«Даже поцеловать не успел на прощание, – подумал он. – …На прощание? На про…»
Мысли кончились. Была одна, но додумать ее до конца Алик не мог. Он пошел в палату. Коридор, покрашенный в веселенький желтый цвет, украшали детские рисунки, забавные рожицы, яркая белиберда, травка, цветочки.
– На прощание?..
В палате было темно. Санитарки выключили свет перед уходом. Только в окне вдалеке светились жилые многоэтажки. Алик прислонился к холодному стеклу. Внизу, в темноте, угадывались очертания церкви. Близко очень. Церковь выглядела странно, без куполов, но с колокольней. Красиво. Он попытался рассмотреть, опустил голову. Неожиданно ударили колокола. Бууум, бооом, бууум…
– На прощание?!
Алик отпрянул от стекла, выбежал из палаты и понесся вниз на первый этаж мимо поста охраны на улицу. Выскочил на крыльцо как был, в легкой рубашке, закурил. Полегчало. Он стоял один на крыльце больницы. Ни прохожих, ни автомобилей. Слева от него, аритмично мигая, трещал закоротивший уличный фонарь. Ветер гнал по пустой дороге поземку. Снежные ленты выделывали замысловатые пируэты, бились в светящуюся витрину итальянского ресторана напротив, звенели, как хрустальные подвески на люстре, и снова осыпались на землю. Одна из ленточек оторвалась от сплетенного белого клубка и хлестнула его по лицу.