Баблия. Книга о бабле и Боге
Шрифт:
В выходные он все чаще оставался дома. Ая тянула его в город, в клубы, в караоке. Хотела растормошить его. Он вяло врал, что очень много работы. Надо схему новую придумать или молитву неотложную удовлетворить. Иди, мол, дорогая, одна погуляй, а я дома поработаю. Она, слегка обидевшись, уходила рисовать морские пейзажи на набережную. А он усаживался на диван в оранжерее, закуривал сигарету и думал, думал, думал…
«…В Москве я на пороге чего-то нового стоял. Я людей полюбил почти, в монастырь хотел уйти, молиться, душу очищать. А здесь? Люблю я здесь людей? Ничего подобного. Жалею – да. Понимаю – да. Но не люблю. Как их можно таких полюбить, когда я знаю о них все? Тупик… полный тупик беспросветный. Не мой это путь. Меня здесь держат две вещи. Ая и ответственность за этих обормотов непутевых. Ая… Аечка… любовь настоящая, без компромиссов, девятьсот девяносто девятой пробы любовь. Я не смогу без нее, но и жить одной любовью не смогу. Гад я, наверное, сволочь, как и все мужики, но мало мне любви одной, мне смысл нужен. В Москве он есть, точнее, можно попробовать его найти. В семье, в детях, в работе, да в тех же Багамах наконец. А там… куда кривая вывезет. А здесь его точно нет. Какой я бог? Так, разводила среднего пошиба. Нужно возвращаться. Но Ая, но люди… не могу я их здесь одних бросить. Тупик…»
Задача, казалось, не имела решения. Можно, конечно, попытаться жить на два мира, как раньше. Но он был абсолютно убежден, что проституировать, как раньше, не получится. Как только его мир без присмотра останется, случится страшное. Ая умрет, это как минимум. А может, и весь мир погибнет. Почему он так думал, он и сам не знал. Но то, что будет именно так, знал точно. Прошло несколько недель. В свободное от улучшения
«А кому здесь молиться? – подумал он. – Себе? Глупо. Их я, может, и создал, а себя точно нет. Да и где молиться, у Аи? Увидит еще, объяснять придется, а я и так себя странно веду, с ее точки зрения».
Размышляя, он случайно увидел храм Великого Нечто, тот, в котором появился в этом мире в первый раз. Он понял, что это знак, и вошел в огромные, обитые бронзовыми листами двери.
Мрак и сияющие на иконостасе светильники в серебряных окладах по-прежнему напоминали вставшее на дыбы звездное небо. Охватившая Алика истерика мгновенно улетучилась, он успокоился. Печаль накатила и ностальгия. Светлая печаль, как по ушедшей глупой юности. Он вспомнил, как все забавно начиналось. Антуана вспомнил, упрашивающего бога о смерти, противного старика аудитора. Как обещал наивный мальчишка за это 10 % своих доходов отдавать на храм. Бар «Ванильные небеса» с нагловатым официантом, которого чуть не превратил в лягушку. Как зажигали они с Антуаном, вспомнил. Как в рок-звезд превратились и погорели на хулиганском исполнении «Владимирского централа». И как девками стали. Он культурной и интеллигентной Аликой, а Антуан – разбитной и веселой шлюшкой Антуанеттой. И как рыцарь их выкинул голыми из своего таунхауса. И как их помятые жалкие тряпочки медленно кружились в воздухе.
«Ведь хорошо же было, – чуть не плача, думал он. – Весело, смешно, глуповато, конечно, но весело. А потом, а сейчас… С чего же все вкривь пошло? С того, что город разрушился из-за моих шалостей московских? Или с того, что я Антуана в мессию решил превратить?»
Настроение Алика внезапно переменилось. Как будто звезданулся он о каменный пол башкой и выскочившие из глаз искры разогнали окружающий мрак.
– Вот же, вот оно! – завопил он на весь храм. – Как я раньше не догадался. Мессия – это решение. Мессия – это спасение. Аллилуйя!!!
К Алику неслышно подкралась старушка – божий одуванчик. Сказала дребезжащим скрипучим голоском:
– Молодой человек, я вас понимаю. Мы все здесь любим бога. Но нельзя ли делать это немного потише. Здесь храм все-таки, а не стадион.
Он подхватил бабульку на руки, закружил, расцеловал в морщинистые сухие щечки, поставил на место и сказал шепотом:
– Можно, бабушка. Конечно, можно. Только тссс!.. – Он приложил палец к губам. – Не говорите никому.
Оставив старушку, Алик быстро растаял в воздухе. Совершенно обалдевшая бабулька повернулась в сторону иконостаса и начала истово молиться.
Идея сделать Аю мессией решала все проблемы. Если получится, он сможет вернуться домой. Мир не останется без защиты и присмотра. Никто не умрет, ничего не разрушится. Были, конечно, и минусы. Не желал он любви своей судьбы такой, но другого выхода Алик не видел.
«И потом, я же смогу возвращаться, – утешал он сам себя. – Неделю в Москве, неделю здесь. Люди всю жизнь на две семьи живут, и ничего…»
Как ни уговаривал совесть, а идейка все равно отдавала подлостью. Но подлостью допустимой, уютной и житейской. Да чего там, все же люди. Все всё понимают…
Зная Аю, Алик догадывался, что в восторге она от его предложения не будет. Несколько дней он продумывал план разговоров, уговоров и придумал, как ему показалось, гениальную стратегию. Артподготовку начал за две недели до решающей битвы. Внезапно у него резко увеличилось количество работы. Сырьесранский царь в очередной раз вильнул задницей. Миниумы начали бузить. Пробабленные вместо права на убийство тихой сапой продавливали новое право – на изнасилование. Обалдев от всеобщего безумия, среднеклассики ударились в дауншифтинг. Рабочий день Алика удлинился до 16 часов. Пришлось отменить выходные. Он приходил домой вымотанный и жалкий. Ая старалась ему помочь, чем могла. Создавала уют, зажигала свечи, кормила вкусной едой. Он механически ел ужин, смотрел на Аю тоскливым взглядом и шел спать.
– Любимый, чем я тебе могу помочь? – спрашивала взволнованная Ая. – Ты скажи, я все сделаю. Ты только скажи.
– Ничем, – усталым, потухшим голосом отвечал он ей. Отворачивался к стенке и засыпал.
Так продолжалось две недели. В очередное воскресенье им удалось вырваться на полдня в город. Они сидели в любимом кафе на набережной под белыми, хлопающими на ветру парусиновыми тентами, дышали морским воздухом и пили коктейли. Глаза Алика были красными от недосыпа, под ними темнели лиловые синяки, небритые щеки обвисли и жалостливо трепыхались от прибрежного бриза.
– Дорогой, я давно хотела с тобой поговорить, – решительно начала Ая. – Так больше продолжаться не может.
– Как – так?
– Вот так. Ты убиваешь себя. Понимаешь?
– Люди убивают бога в себе. И бог умирает. Это естественно, любимая.
– Да пошли они на хрен, эти люди. Кому они вообще нужны?
– Мне нужны. Я бог их.
– Обойдутся. Жили как-то до твоего вмешательства и сейчас проживут.
– А ты зачем меня на порку миниума повела – чтобы они без моего вмешательства жили? Поздно, Ая. Слишком поздно…
Алик чувствовал себя законченным негодяем. Что-то их разговор ему напоминал. Что-то очень знакомое… С Ленкой он так в Москве разговаривал. Круг замкнулся. Его жизнь здесь в Либеркиберии полностью стала похожа на его прежнюю земную жизнь. Как ни странно, он не расстроился. Только еще больше укрепился в правильности своих действий. И негодяем перестал себя чувствовать.
– Ну, я не знаю, – просила его Ая. – Ну, в отпуск уйди на пару недель. Ничего за пару недель не случится.
– Случится, многое случится. Сотни погибнут, тысячи жизнь себе поломают, миллионы шансы свои упустят. Случится, Ая, еще как случится.
– Хорошо, себя не жалеешь, меня пожалей. Я так больше не могу. Я с ума сойду. Скажи тогда, чем я тебе могу помочь. Хоть это ты сказать можешь?
Момент настал. Годы жизни с Ленкой научили Алика чувствовать такие моменты…
– А ты знаешь, скажу, – произнес он, посмотрев несчастными больными глазами на Аю. – Я вот подумал сейчас, ты и вправду мне можешь помочь. Помнишь, я про Антуана тебе рассказывал. Как мессией хотел его сделать, да не смог, потому что не любил. А тебя я люблю. Так что, если хочешь… я могу. Если хочешь…
– Не хочу! – резко и даже зло ответила Ая.
Алик растерялся. Этого не должно было произойти. Ая, конечно, девушка с характером, но по всем расчетам должна была сломаться. Ведь она любит его. Точно любит. Сомнений нет.
– Ну ты же хотела помочь, – пробормотал он. – Ты хотела. Я зашиваюсь. В чем дело?
– Мы миллион раз говорили. Ты вроде не тупой. Вроде умный, а не понимаешь. Алик, любимый, это твой путь. И пройти ты его должен сам. Я все для тебя сделаю. Я люблю тебя. Я жизнь за тебя отдам, если нужно. Ты бог. Ты можешь в душу ко мне заглянуть. Понять, что не вру. Но путь я за тебя пройти не могу. А если попытаюсь, это как… это как… как нож в спину тебе воткнуть. Не могу я этого сделать. Все что угодно, но не это!
– Дорогая, но это всего лишь абстрактные построения. Я помощи у тебя прошу. Ты меня слышишь?
– Этого не могу. Не мо-гу!
Если Ая втемяшила себе в голову что-то, переубедить ее было невозможно.
«Вот такой у нее бабский каприз, – раздраженно подумал он. – Мало мне от Ленки бабских капризов. Теперь и от нее».
– Алик, ну взгляни на ситуацию с другой стороны. Я же просто баба, самая обыкновенная баба. Я детей хочу растить. Щи мужу варить. Ну какой из меня мессия? Сам подумай.
Он подумал. Первый раз в жизни она с ним пыталась играть. Это окончательно вывело его из равновесия. Еле сдерживая себя от крика, шумно дыша и раздувая ноздри, он прошипел:
– Я тебя последний раз спрашиваю, будешь мне помогать или нет?
– Помогать буду, а мессией – нет. – Она отрицательно замотала головой.
– А теперь послушай меня, любимая. Я бог этого гребаного мира, и мне виднее, что здесь правильно, а что нет. И мне кажется, что моя единственная, любимая женщина, ради которой я предал все и всех, не щи мне должна варить, а жить со мной одной жизнью, одними интересами. Мне не помощь твоя
нужна, мне ты нужна целиком. И еще мне кажется, что ты не должна, не можешь, не имеешь права мне врать. А ты врешь!Он не выдержал и все-таки повысил голос. Включилась у него старая, отработанная, потрепанная и задремавшая почти программа семейных разборок. Ая как будто ждала этого. Без всякого напряжения она ювелирно попала в нужный истеричный тон:
– И ты мне врешь! – крикнула. – Не в помощи дело.
– Так я и сказал, что не в помощи. В общности интересов.
– И не в общности. Ну что, скажешь или дальше будем в кошки-мышки играть?
У Алика внутри все похолодело. Неужели она его раскусила? Не может быть. Да нет, шары пробные закидывает. Обычные женские хитрости. На такие трюки он давно не велся.
– Я тебе не вру, – спокойно ответил он. – Я тебе иногда не всю правду говорю. И то очень редко. А чтобы ты поняла, проведем сейчас небольшой эксперимент. Ты знаешь, что бог мессией может сделать только того, кого по-настоящему любит. Вот и проверим сейчас, люблю я тебя или нет.
– Но…
– Никаких «но», сейчас и проверим.
Сердце Алика забилось быстрее. А вдруг он себя обманывает? Вдруг действительно не любит Аю? Жить тогда не стоит. Подонок он тогда конченый. Еще одного Антуана он не переживет. Тем более не Антуан это, а Ая… любовь его неземная, из-за которой он детей предал. Он с трудом справился с волнением и начал произносить слова посвящения.
– Ая, любовь моя единственная. Жена моя, и дочь моя, и мать, и друг мой, и сын, и вселенная. Я бог всемогущий, бог этого несчастного, но такого прекрасного мира. Именем силы моей нарекаю тебя мессией. Равной мне во всем. И даю тебе силу творить чудеса именем моим. Аминь.
Ничего не изменилось. Они так же сидели друг напротив друга, под белым, хлопающим на ветру тентом. Минуту сидели, вторую, третью… Алик не выдержал и заикаясь, спросил:
– Ты что-нибудь ощущаешь?
– Не-а.
Опять замолчали. Он не решался попросить ее о чуде. Потому что, если она не сумеет, если не сумеет…
– А попробуй сделать что-то необычное, – быстро, бросаясь в омут с головой, выпалил он. – Стакан к себе придвинь усилием воли.
Ая раскрыла ладонь, поморщилась, покраснела от натуги. Стакан не двигался.
– Не получается, – сказала она.
Это была катастрофа. Алик ненавидел себя. Ненавидел настолько сильно, что внутри него зажегся маленький, но очень яркий огонек.
«Мне незачем жить, я недостоин, недостоин. Незачем…» – завертелась в голове одна и та же невыносимая мысль.
Он вскочил. Огонек внутри стал разгораться и пожирать внутренности. Еще секунду, и вырвался бы огонек наружу. И испепелил бы его. В прах превратил, в пепел невесомый. В последний момент Алик заметил метнувшийся со стола в раскрытую ладонь Аи стакан.
Алик застыл на мгновение, пытаясь удержать разгорающийся огонек внутри, а потом, как воздушный шарик, из которого выпустили воздух, медленно опустился на стул.
– Сволочь, какая же ты сволочь, – простонал он. – Ты зачем надо мной издеваешься?
– Дурак, я люблю тебя. Хотелось тебя подольше помучить, да любовь не дала. Вот жалостливые мы все-таки, бабы, существа. За что и страдаем.
– Страдает она… это я страдаю, а ты развлекаешься.
– Думай как хочешь, но прошу заметить, это меня только что без спросу мессией сделали. Мне до твоих шуток далеко, дорогой.
– Ладно, оставим это. Ты скажи, ты теперь хоть поняла, что я люблю тебя?
– А я и не сомневалась.
– Ну и?
– И ничего. Ты ждешь, чтобы я тебе спасибо сказала? Хорошо, спасибо. И за возможности новые спасибо. Я тут подумала, очень в быту пригодятся. Спасибо еще раз. А миром править я тебе помогать не буду. Я уже объясняла почему. Кстати, дорогой, ты не находишь, что сегодня в мохито положили мало льда?
Ая сжала стакан в ладошке, и коктейль покрылся ледяной коркой. Спустя секунду жидкость промерзла до самого дна, и стакан со звоном лопнул. Она порезала пальцы, но все равно крепко сжимала льдышку с вмерзшей в нее мятой и кусочками лайма. С пальцев на льдышку сочилась кровь и медленно стекала на белый пластиковый стол. Ая, улыбаясь, смотрела на Алика. А он не улыбался. Собрав остатки воли, он попробовал выдержать ее взгляд, но не смог. Сломался через полминуты и опустил глаза.
«Кто она такая? – подумал. – Женщина ли, человек ли, другое неведомое существо? Не знаю. Но то, что она сильней меня, это точно. А еще я ее люблю. И еще я проиграл».
Он взял свой мохито, чокнулся с окровавленной льдышкой.
– За тебя, любимая, – сказал печально и выпил коктейль залпом.Он еще некоторое время пытался давить на жалость. Приходил домой поздно, уходил рано. Сетовал на обезумевшее население планеты. Не помогало никак. Ая сочувственно слушала его, устраивала ему волшебные трапезы и сеансы сексотерапии. И все. Полученные сверхспособности она использовала исключительно в быту. По дому летали швабры, тряпки сами смахивали пыль, а еда прыгала в висящие посреди кухни кастрюли. Даже летать в одиночестве она отказывалась. Требовала, чтобы он брал ее на руки, как и прежде. В конце концов Алику надоело изображать бурную деятельность без всякого результата. За пару дней он погасил им же самим раздутый кризис, и жизнь пошла по-старому. Будни сменялись выходными, он ловко научился пользоваться человеческими слабостями на благо мира и прогресса, ситуация медленно и неуклонно улучшалась. Одна беда, мучающие его вопросы никуда не делись. Наоборот, они выросли, окрепли и стали мучить еще сильнее. Тоска по семье приняла параноидальный характер. Он сотворил нечто вроде голограмм детей и жены и многие часы разговаривал с ними, что-то доказывал, оправдывался и даже плакал иногда. Делать это приходилось украдкой, на пустынном скалистом островке в море, чтобы не дай бог Ая не увидела. Он стал рассеянным, периодически забывал о делах в Либеркиберии. Думал постоянно, искал выход и не находил. Откровенного разговора с Аей он побаивался. Сказать ей, что их обоюдная великая любовь недостаточна ему для счастья и он хочет вернуться в Москву, казалось немыслимым. Один раз Алик все же заикнулся о проблемах. Очень витиевато и осторожно попросил ее совета. Мол, хотелось бы и детей повидать, и родителей, но на кого здесь все оставить во время краткосрочного, да-да, краткосрочного, конечно, отпуска, он не знает. Вот если…
– Если я решу за тебя, ты не выпутаешься, – ответила она. – Так и будешь метаться всю жизнь. А потом умрешь несчастным, а если бессмертный – жить несчастным будешь, что еще хуже. Поэтому не спрашивай меня ни о чем. Не рви душу ни себе, ни мне.
Больше скользких разговоров Алик не заводил. Понемногу он стал забивать на работу. Надоели ему гнилые разводки ради неведомого абстрактного прогресса. Физически не мог уже добро творить. Прогресс немедленно отомстил. Достигнутые с таким трудом количественные показатели почти вернулись к исходным значениям. Он, конечно, все исправил. Приложил титанические усилия, пару недель не поспал и исправил все. Но с тех пор возненавидел свою «работу» еще больше.
«Сизиф, вылитый Сизиф, – думал он по утрам, с неохотой отскребаясь от постели. – Добро пожаловать в средний класс. Скандалы с женой, нелюбимая работа ради денег и остальные прелести. Ну не ради денег, ради целей высоких. Все равно очень похоже».
Однажды на островке, разговаривая с голограммами жены и детей, он жаловался им на жизнь и неожиданно набрел на удивительную идею.
– Понимаете, – говорил он, расхаживая между фигур близнецов, Ленки и Сашки. – Я вас очень люблю. Я вернулся бы к вам давно, но не могу. Мир не на кого оставить и Аю. Погибнет все здесь без меня. А я их тоже люблю. Особенно Аю. Мне здесь самому все надоело. Ну потерпите немножко. Я придумаю что-нибудь. Обязательно придумаю… Вот вы меня понимаете, а она не понимает. Сам… сам, говорит. Вот побыла бы в моей шкуре, тогда поняла бы, как сам. Бога все критиковать могут, а вот сами бы попробовали…
Алик прислушался к своим стенаниям и замер, пораженный мелькнувшей догадкой.
«А действительно, – подумал он. – Она меня не понимает, потому что не знает, каково это – богом быть. Но ведь я же всемогущ, я могу ее и в бога превратить. Могу? – Он задал сам себе вопрос и ответил уверенно: – Могу! Пускай создаст мир сама того не ведая, пускай голоса услышит, как я. Вот тогда поймет. Тогда все поймет. Тогда не только о своем мире заботиться будет, но и об этом беспокоиться начнет. Господи! Да если бы я на земле мессией был, я разве сбежал бы сюда? Пахал бы как миленький на двух работах, пахал бы и не жаловался».
Алик посмотрел на неподвижные фигуры жены и детей. Они, казалось, ждали от него решительных действий.
– Вы что, – сказал он им, – на самом деле подумали, что я так могу поступить? Я знаю, Ленка, ты меня сволочью считаешь, но я же не конченый совсем. Правда, Сашка, не конченый? Ты меня всегда понимала, в отличие от матери. Неужели ты веришь, что я на любовь единственную муки свои переложить смогу? Скажи, веришь? Молчишь… Все вы молчите. Сам… сам… Нет, я не такой. Н-е-е-е-е-т!!!
Он закричал, по островку загуляло эхо и еще долго над морем раздавалось: «Ет-ет-ет-ет-ет…»