Баблия. Книга о бабле и Боге

– А я попробую. Я попытаюсь. Надоело мне все. Буду жить здесь с тобой. И счастлив буду. Вот только… только…

…Серые спины склонились над мягкой игрушкой и потрошат ее, кромсают ножичком острым. Дочка кричит, закрыв лицо бледными ладошками. Кричит и плачет:

– Он ведь живой, живой! Оставьте его, ему больно!

Не вспомнил эту сцену Алик, а увидел. Прямо посреди оранжереи увидел. Реальнее цветов тропических сцена показалась. Он застонал, сжал голову руками и упал на диван. Ая села рядом. Положила его больную голову на колени, баюкать его начала.

– Тссссссссс, прости, спи, отдыхай, любимый. А-а-а. Пройдет все. И это пройдет. Тсссссссс. Отдохнуть тебе надо. Я тебе песенку спою колыбельную, и ты заснешь. А-а-а. Мне ее мама пела…

Жил да был один сверчок.

Он был глупый дурачок.

По полям хотел летать,

Не хотел он стрекотать.

А-а-а!

Но сказала ему мать:

Всем сверчкам полезно знать,

Если хочешь ты летать,

Значит, надо стрекотать.

А-а-а!

Так устроен этот свет:

Есть в нем «да», но есть и «нет»,

Есть в нем радость, есть и боль,

Есть слуга и есть король.

А-а-а!

Понял глупенький сверчок,

Повернулся на бочок.

Начал очень сладко спать

И во сне стал стрекотать.

А-а-а!..

Алик слушал колыбельную, и почудился ему скрытый смысл в песенке. Он попытался понять, расшифровать этот смысл, но не смог. Мелодичный голос Аи ловко сливал звуки в слова, а потом снова в звуки, пока не слил песенку в один очень приятный и успокоительный перезвон. Веки его отяжелели, и он уснул.

Следующие несколько дней как во сне и прошли. Ел, пил, сексом занимался с Аей, но именно занимался, как ел, пил или в туалет по нужде заглядывал. Мысли не то чтобы исчезли, наоборот, много их очень стало. Роились назойливой мошкарой в голове, гудели противно. Разобрать ничего было невозможно. Один гул несмолкаемый – уууууууууууууууу. Привык. Научился не замечать. Вьюгу ведь или дождь не замечал в Москве. Гудит – и хрен с ним. Заткнется когда-нибудь, наверное.

Ая готовила ему еду, хлопотала по хозяйству, иногда исчезала из дома ненадолго. Он не замечал ее отсутствия, валялся весь день на диване в оранжерее, в небо смотрел тупо, слушал пение птичек, потом засыпал. Периодически Ая подходила к дивану, приносила еду, кофе и сигареты. Иногда она гладила его по голове и целовала в лоб. Несколько раз Алик задерживал ее руку в своей и… После секса она снова целовала его в лоб и уходила в глубину дома. Мать заботливая ребенку перед сном подгузники меняет – вот на что секс их похож был.

К исходу недели гул в голове начал утихать, распадаться на звуки разной тональности. Сумбур, конечно, вместо музыки, но не гул. Попытка вырваться из хаоса. А потом мысли появились. Как на параде перед Аликом вышагивали. Только войска в дупель пьяные были. Не ряды стройные, а сброд шатающийся. Смешались полки, пали на карачки. Вставали, снова падали.«…а, метеорит упал, потому что я накосячил в Москве… Сашку жалко и близнецов… Ая, счастье… любит она меня… мента унизил, вот и метеорит… Ленка пропадет… и что дальше?.. или не мента, а Сему?.. а если умер, будут в конторе жалеть?.. на самом деле любит, я бы такого терпеть не стал… дальше что?.. не сможет Ленка одна, даже с деньгами не сможет… Сашка, как же она без слоника?.. бумаги искать будут, не отстанут… Федька расстроится, и Сема… делать-то что?.. а, близнецы молодцы, моя порода… банкир, вот кому подфартило… рыбка золотая… маленькие совсем, трудно им выжить… вечность впереди… волосы медные и глаза… и что мне здесь делать? Что? Что? Что? Что?!»

Выпрыгнул вопрос из хаоса невнятного, занял место сначала скромное, а потом расти начал. Заслонил собой все. Вопросом вопросов стал. Что ему делать здесь? Это что, все кончилось? Заслужил он свой рай персональный? Ценой предательства невероятного заслужил? А дальше? Типа отдыхать, жизнью загробной наслаждаться? Права Ая, не для него покой. Он не ради покоя детей своих предал. Он Аю хотел спасти, любовь свою. Спас. А дальше? Любовь? От любви умирать хорошо. Умер, и все. И никаких проблем. Жить в любви сложно. Точнее, одной любовью сложно жить… Жили они долго и счастливо и умерли в один день… А до этого дня что было? Ну, наверное, дом построили, детей родили, поругивались иногда. Ипотеку, может, взяли. Мир посмотрели, внуков понянчили. Так ведь было у него все. За исключением внуков и ипотеки. Выходит, он детей своих предал, чтобы новых завести, таких же? Не пойдет, не получится. Смысл нужен. Срочно нужен смысл. Уйти от Аи, вернуться в Москву проблемную нереально. Решено уже. И от любви оторваться невозможно. Поэтому придется искать смысл. Даже здесь, даже в загробной жизни, если уж в настоящей не нашел.

Он встал с дивана, увидел мелькающую среди деревьев Аю, подошел к ней, улыбнулся и сказал, обозначая бодрым голосом окончание долгого своего сна:– Давай пойдем погуляем. Воздуха хочется свежего, солнца хочется, моря. И тебя рядом. Черта подведена, начинаем жить…

Они сидели в открытом кафе под белым, колышущимся на морском ветерочке тентом и пили удивительно вкусный, беспохмельный, как здесь водится, коктейль. Набережная бурно отстраивалась после недавней катастрофы. Блестела новенькая плитка под лучами солнца, зеленела свежо постеленная травка, и люди, казалось, тоже сияли. Поражали Алика своим спокойствием и безмятежностью. Не Москва, не менты, не зима серая. Сиди, вроде бы, радуйся, на море зеленое любуйся… Не получалось у него. Только расслабился, на волосы Аи медные, ветерком перебираемые, залюбовался. Только вдохнул полной грудью солено-сладкий морской бриз, как тоска накатила кирпичная и стыд. Он здесь, на море, коктейли попивает с девкой любимой, а они там… одни, в зиме, в проблемах, и защитить их некому. Смысл необходим дополнительный. Искупительный смысл, оправдывающий предательство невероятное и подлость.

– Я так рада, – промурлыкала, жмурясь на солнышке, Ая. – Я так счастлива, что ожил ты. Я знала, я верила, и ты ожил. Посмотри, какой прекрасный мир вокруг. Это ты его создал. Спасибо тебе от имени всего человечества. Прекрасен ты, любимый, как мир этот. Мы верим в тебя, и ты в себя поверь, пожалуйста.

– В меня много кто верил, – ответил он угрюмо. – Не принесло это никому счастья. Детей даже своих защитить не сумел. И вам от меня одни неприятности.

– Мне, положим, от тебя приятность одна. Во всех смыслах…

– Тебе да. И то…

– Не, одна приятность. А если ты о людях погибших, не переживай. Люди дохнут по поводу и без. Они вообще смертные. Тебе ли не знать. Это же ты основной закон бытия выдумал.

– Какой закон?

– Как какой? Закон сохранения энергии и жизни. «НИЧТО НЕ ИСЧЕЗАЕТ В НИКУДА, НО ВСЕ БЕРЕТСЯ ИЗ НИОТКУДА». Меня еще в школе заставляли его зубрить, на уроках философии. А что касается твоих детей… я думаю, их этот закон тоже касается.

– Что?! – Алик задохнулся от возмущения. – Да как ты смеешь о детях так говорить! Что ты понимаешь? Ты их мизинца не стоишь. Сука! Прошмандовка долбанутая!

– Ну, вернись к ним тогда. Кто тебе мешает? Я тебя не держу.

Он захотел ее ударить. Сидит тут, о детях его рассуждает спокойно. Как будто кролики они подопытные. О его, Алика, детях! Вскочив с пластмассового стульчика, он поднял легкий пластиковый стол и собрался опустить его на тупую башку Аи. Она даже не шелохнулась. Смотрела на него благожелательно, полностью уверенная в своей правоте. Улыбалась, как мать дитю расшалившемуся. И красивая была очень. И любимая…

– Ты, ты мешаешь, – осторожно опуская стул, выдохнул он. – Ты жизнь моя. Ты дети мои и родители. И решено, и хватит. Я тебя очень прошу, хватит. Больно мне. Не надо детей трогать. Я же человек все-таки…

– Вот уж нет, дорогой. – Ая нахмурила брови и стукнула кулачком по столу. – Вот уж нет! Не будет у нас с тобой мещанства и приличий всяческих. Я острые углы обходить не привыкла. Пускай другие обходят. Я с ним как с богом, а он человек, видите ли. Больно ему… Хорошо. Хочешь по-человечески? Давай по-человечески. Ты пойми, я против твоих детей ничего не имею. Я тебя люблю, а значит, и их тоже. Но они же люди. Как и все. И законы непреложные их, как и всех, касаются. Пойми, никто никому ничем не обязан. Я не обязана тебе, ты не обязан мне. Дети родителям ничем не обязаны. Почитай отца и мать своих, люби детей, возлюби ближнего. Это же не законы, а констатация факта. Это так естественно для человека, что даже не обсуждается. Люди для себя все исключительно делают. Любят, почитают. Им самим так лучше. Ненавижу, когда матери говорят подросшим детишкам: «Я на тебя всю жизнь положила, а ты…» Вранье и лицемерие. На себя она жизнь положила. Ей так нужно было, а не детям несмышленым. Самое страшное преступление, которое может совершить человек, это преступление перед собой. Перед тем, что бог в него вложил. А дети, жены, друзья, обстоятельства, предательства – чушь собачья. Самооправдания дешевые, чтобы замысел творца не выполнять. А потому что трудно, тяжело, через боль, как мы с тобой выясняли. Зачем, думаешь, большинство на семьях зациклены? Просто творец милостив, щадит он человеков слабых. Большинству не по силам смысл иной, чем дети – родители. Хорошо, вот, пожалуйста, пользуйтесь. Но ты другой. Тебе по силам. Иначе не разговаривали бы мы здесь с тобой. Ты сам творец вообще-то. Очнись. Не совершай грех единственный смертный. Не предавай себя, пожалуйста!

Странно, но после гневной отповеди Аи Алик приободрился. Нет, боль никуда не делась. И ощущение собственного предательства никуда не испарилось. Но жить стало чуточку легче. Чувство направления верного возникло. Вот только бы еще смысл найти в мире, им созданном. Смысл… будь он неладен трижды.

– А где он, смысл, Ая? – сросил Алик с надеждой. – Где он? Большой и великий, который оправдает все, боль мою искупит и свинство. Не вижу я его. Подскажи, помоги. Научи, что делать. В мире своем, откуда сюда явился, я знал. Там проблемы были, неприятности. Я решал их как мог. Не всегда получалось, но я пытался. Занят был по горло. А здесь чего? Какие проблемы могут быть у бога? Какие неприятности? Что мне здесь делать вообще?

– Ни фига себе! – изумилась Ая. – Вот это номер! Слыхала я о разных богах. О добрых, о злых, о кровожадных. Но чтобы бог – лентяй, бог – идиот? Это впервые. Ты все-таки уникальный, любимый. Посмотри по сторонам, пожалуйста. Что видишь?

– Что? – озираясь, спросил он и сам ответил: – Море, солнце, город. Ну, кафе еще. Коктейль вкусный на столе стоит, тебя вижу.

– Да-а-а, мужики все же дебилы, – снова поразилась Ая. – Даже боги. Мир это твой, который ты создал! Думаешь, он совершенен? Думаешь, в нем проблем нет? Дворники нужны, чтобы улицы убирать. А бог для чего? Догадайся с трех раз.

Алик догадался с первого раза.

«Черт подери, – подумал. – Я действительно дебил. Бог – это ведь работа на всю жизнь. Контракт бессрочный. Вот и смысл нашелся».

– Слушай, – деловито спросил он. – А ты не знаешь, где тут ближайшее компактное скопление миниумов?

– Любимый, ты не совсем безнадежен. IQ на границе нормы, конечно… – Ая замолчала, а потом, залихватски улыбнувшись, продолжила: – Но все же чуть выше границы, наверное…Они встали и направились по новенькой плитке набережной в сторону городских окраин. Тащиться по жаре было лень. Алик взял Аю за руку. Крепко сжал ее. Через мгновение они оказались в квартале миниумов.

Больше всего район компактного проживания местных низов напоминал Крылатское, как ни странно. Нарядные панельные многоэтажки, раскрашенные в веселенькие цвета, стояли по обе стороны широкого зеленого бульвара. Пестрые вывески магазинчиков на первых этажах домов радовали глаз и создавали ощущение жизни вполне сносной. Разве что сами жители района смущали. На московские рожи их лица походили сильно. Потухшие такие же, серенькие. Идет мужик навстречу, издалека видно – устал. Пивка ему бы сейчас, диван да телевизор с диагональю побольше. Проходящие мимо женщины удручали еще сильнее. Все как на подбор коротенькие, прямоугольные, с мощным низом и плохо прокрашенными волосами. Идут, смотрят в землю, ничего вокруг замечать не желают. Безнадегой от баб веяло и смирением. Прямо на Алика шла подобная среднестатистическая тетка. Полными руками она толкала перед собой коляску с грудным младенцем. Рядом с ней семенили два подростка: мальчик и девочка. Мальчик высокий, но нескладный, дрищ, что называется. Девочка по местному стандарту красоты коротенькая, с кривыми кавалерийскими ножками, обтянутыми лосинами безумного канареечного цвета. Прыщавые оба, страшненькие, на мать забитую похожие. Не испытывал к ним Алик жалости ничуть, наоборот, бесили они его. Раздражали своим уродством, обреченностью и покорностью судьбе. Захотелось подбежать к женщине, взять ее за грудки, тряхануть хорошенечко. Крикнуть:

– Харэ, тетка, завязывай, кончай рожать. Ты что, не видишь, какие дети у тебя получаются? На стерилизацию давай срочно!

Идущая рядом Ая, как всегда, чутко уловила его настроение.

– Да, да, такие, – шепнула в ухо. – Неприятные, мягко сказать.

– Мне тоже так показалось. Видеть их противно. Даже стыдно немного.

– А чего ты стыдишься?

– Ну как, бедные вроде, несчастные. У нас таким помогать принято. То есть, конечно, не помогают, но в литературе жалеют неимоверно. Тонны книг написали о том, какие они хорошие внутри. Мол, в них вся правда жизни и сосредоточена.

– Да брось ты, я здесь родилась, неподалеку. До восемнадцати в этом районе жила. Уроды конченые. Не комплексуй.

– Ты? Здесь? Но как? Ты же такая… а они такие…

– Не бери в голову, флуктуация я случайная. Стечение обстоятельств, ошибка природы. У меня семья один в один этот выводок. Страшные, прыщавые ублюдки. Быдло, одним словом.

– А ты… ты их любишь? – Он задал вопрос и тут же спохватился. Обидно, поди, ей такой вопрос слышать. – Не обижайся, – добавил быстро. – Глупость я сморозил. Не отвечай. Не надо.

– Да ладно, – беззаботно отмахнулась она. – Чего ты переживаешь? Никаких проблем. Конечно, я их люблю. Они же моя семья.

– А они тебя любят?

– Не знаю… Любят, наверное. Как могут, так и любят. По-своему. Завидуют, гаденыши, не без этого, но зависть у миниумов в крови.

Она погрузилась в себя. В мысли невеселые. На ее подвижном лице мгновенно отразилась грусть. Долго печалиться не стала. Тряхнула головой, отгоняя черные думы. Сказала уверенно:

– Да нет, любят, любят точно. Они как зверьки привязчивые. За своих горло перегрызут. А теперь ты мне про них расскажи, пожалуйста. Какие они, сам видишь. Я вот, например, считаю, что лучше бы их не было. Хотя и сама из этой шайки-лейки. Но все равно, лучше бы им не рождаться. Для них прежде всего лучше. А вот ты? Ты зачем их такими создал?

Вопрос поставил Алика в тупик. Не знал он, как на него ответить. Отшутиться решил.

– Все просто, – сказал бодро. – Если из миллиарда миниумов одна ты получишься, и то смысл имеется. Стоишь ты одна их всех. Из нормальных людей чудо такое не выскакивает. Только из глубин. Из-под глыб, так сказать.

– Это понятно. А если серьезно?

– Если серьезно, не знаю. Я тебе рассказывал, не помню я, как вас создал. Я о вашем существовании пару месяцев назад узнал всего. Может, не в настроении был, может, с похмелья. Не знаю… хотя одна гипотеза есть. В полиграфии термин есть специальный. Приладка называется. Это когда печатают тираж чего-нибудь, календарей – к примеру, то пять-десять процентов от тиража заранее на брак списывают. Цвета поймать нужно, резкость, контрастность. На каждый тираж своя приладка. Может, и здесь также?

– Приладка, говоришь? Может быть, вполне может быть… – Ая опять ушла в себя, но вдруг засмеялась озорно, округлила и так не маленькие глазищи. Сказала торопясь: – Слушай, а сегодня ведь воскресенье! Полдень скоро. Побежали, я тебе такое покажу. Умора, обхохочешься.Она схватила его за руку и потащила за собой в обратную сторону. Впереди них тяжко брела тетка с двумя уродливыми детишками и третьим, неизвестно каким, лежащим в коляске, толкаемой ее полными некрасивыми руками.

Протискиваться сквозь толпу было неприятно. Не то чтобы сложно, а неприятно именно. Большинство собравшихся на небольшой площади людей едва доставали до носа Алика. Растолкать не проблема. Но запахи… По полной он впитал в себя запахи их. Пища, пиво, застиранная старая одежда, волосы плохо промытые. И пот. Бедность так пахнет. Бедность и безнадега. Подъемы в 6.30 утра, долгая дорога на работу, тяжелый физический труд. Сон короткий и скандалы пьяные пахнут так. Убежать захотелось на набержную, к морю поближе. Но Ая зачем-то тащила его сквозь унылую толпу. В глубину, в самый центр, к небольшому возвышению вроде сцены или лобного места. Там вокруг странной, похожей на столярный верстак конструкции стояло несколько человек. Четверо из них напоминали любимую группу «Битлз» – хипповские волосы, стоячие воротники, сюртуки длинные и расклешенные брюки. Гитар не хватало, а так вылитые рок-идолы. Один даже на Элвиса смахивал, и сюртук у него был расшит стразами. И микрофон в руке золотой. Зато пятый был абсолютно голый. Его срам прикрывал подвешенный на тощей шее черный прямоугольник. Цензура вроде как.

«Могли и не стараться», – подумал Алик.Удивительно стыдно выглядел голый мужик на фоне разодетой четверки. Костлявый и понурый, он пытался ни с кем не встречаться взглядом. Рассматривал свое синюшное, покрытое мурашками тело, инстинктивно скрещивал руки в районе черной таблички. Символ срама, позор оживший. Невозможно смотреть на взрослого мужика в таком виде. Алик отвернулся и встретился глазами с Аей.

– Ты что, любимый, загрустил? – спросила она. – Смотри, весело же. Вон как народ радуется.

То ли издевалась, то ли… Народ на площади действительно был в радостном предвкушении. Пробегали по толпе смешки, кое-где свист раздавался. Рок-концерт в «Олимпийском» за пять минут до начала. Один в один. Когда напряжение достигло предела, Элвис поднес золотой микрофон к губам, щелкнул по нему пальцами и сказал:

– Раз… раз… раз, два, три, раз.

Толпа взревела.

– Здравствуйте, друзья, здравствуйте, братья. Мужчины и женщины. Здравствуйте, дети – наше будущее. Здравствуйте все!

– А-а-а-а-а-а-а!!! – завопила толпа, засвистела, заулюлюкала, руки вверх вскинула.

– Мы собрались здесь, – продолжил он, – в этот прекрасный воскресный полдень ради очень важной вещи. Для чего мы здесь собрались?

– Для справедливости! – нестройно ответила площадь.

– Для чего, я не слышу?

– Для спра-вед-ли-вос-ти! – проскандировала толпа оглушительно.

– Да. Хвала Великому Нечто. Да! Для справедливости. Справедливость – это очень важное понятие. А для вас, миниумов, – самое важное. Чем меньше ум, тем больше он жаждет справедливости. И я вам дам ее. Вы хотите справедливости?

– Да-а-а-а!

– Я не слышу. Вы хотите справедливости?

– Да-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!

– Теперь слышу. И вы правы. Справедливость – это круто. Но что такое справедливость? Когда-то давно люди думали, что все равны. Что, когда поровну, тогда и справедливость. Хвала Великому Нечто, те времена прошли. Братья, посмотрите друг на друга. Посмотрите внимательно. Вы похожи, но вы не одинаковы. Один выше, другой ниже, один старый, другой молодой, один сильный, а другой немощный. Даже вы не одинаковы. Посмотрите и на меня, братья. Я не похож на вас. Я умный, успешный, здоровый. Я среднеклассик, в конце концов, и имею все шансы стать пробабленным. А вы… вы сами знаете, кто вы… Вы знаете, кто вы?

– Да-а-а!

– Скажите мне, кто вы?

– Ми-ни-у-мы!

– Я не слышу, кто?

– Ми-ни-у-мы, мы ми-ни-у-мы, ми-ни-у-мы, ни-у-мы-ни-у-мы мы-ы-ы-ы!!!!!!!!!!

Толпа зашлась в припадке коллективного оргазма. Лица людей покраснели от натуги. У некоторых из глаз хлынули слезы. Элвис опустил золотой микрофон, выждал полминуты, пока люди не выдохлись, и продолжил:

– Да, вы миниумы. Так распрядилась судьба и Великое Нечто. Любой может стать миниумом. Даже пробабленный. И вы знаете такие случаи. Быть миниумом это неприятно. Согласен. Это трудно. Это не почетно. Я согласен, я не спорю. Но в этом нет ничего зазорного. Быть травой или деревом – тоже не сахар. Но деревья не ропщут, трава не шумит и не требует справедливости. А мы требуем! Потому что мы – люди. Даже вы люди, и у вас есть… у вас есть… Что у вас есть?