Бабочка маркизы Помпадур
Шрифт:
Мама. Отец. Комната с окнами во двор. Школа. Уроки. Книги, которые он начал читать, потому что в мамином представлении хорошие мальчики читают книги. Ему очень надо было соответствовать маминым представлениям. Врать оказалось легко. Они так хотели верить, что Ланселот исправился. И боялись, что недоверие толкнет его на путь порока. Так сказала мама, не ему, конечно, но он подслушал. Он имел право знать, что о нем говорят. Поводок доверия оказался удобен. Уйти из дома? Наблюдать за птицами? В рамках школьного проекта? Конечно. Мама рада, что мальчик увлекся наукой. Ему даже купили бинокль и
Года не прошло, как он знал всех окрестных птиц.
Вороны. Галки. Грачи, суетливые синицы, голуби и мародеры-воробьи. Зимой – снегири. Клест, залетевший на пустырь случайно. Весной ближе к маю объявлялись ласточки.
Птицы – настоящего интереса к ним так и не возникло – объединяли обе половины жизни. Во второй главенствовала Кара. Королева в изгнании. Ланселот служил ей, радуясь, что она нуждается в нем.
Зависит.
Учит.
Выживать. Прятаться. Брать то, что нужно, не спрашивая разрешения.
– Воровать плохо, – попытался отказаться Ланселот.
– Плохо голодать. И мерзнуть. Ты ведь обещал обо мне заботиться…
Его не поймали, ни тогда, ни позже. Он понял, что люди верят собственным представлениям о мире, а в них тихий паренек в чистой одежде, с биноклем и красным рюкзачком, не походил на вора.
– Круто, – Карина сама разбирала его рюкзак, раскладывая добычу на подоконнике. – Присоединяйся.
Он не ел ворованного, ведь тогда получилось бы, что крал Ланселот для себя. Кара же никогда не благодарила, принимая все как должное.
– Знаешь, ты единственный, кто меня понимает, – сказала как-то Кара. И это признание было лучшей наградой. А потом случилась беда.
Проклятый май. Жара, пришедшая досрочно. Пар подымается от земли, и та сохнет, покрываясь серыми трещинами. Воробьи купаются в песке. И кошки орут, задержавшись в марте.
А Кара выходит на трассу.
На ней красная юбка, украденная Ланселотом на рынке. И короткий топ. Губы красные. Волосы смазаны гелем с «мокрым» эффектом. Чужая. Недобрая.
– Да не трясись. Я обо всем договорилась. Поработаю чутка. Деньжат скоплю…
Ланселот не понимал. Он же приносил ей деньги! Все, которые удавалось добыть. Он научился красть не только продукты, но ей было мало… всегда мало…
– Да ладно тебе, – Кара потрепала его по щеке. – Это ж так, ноги раздвинул. Глаза закрыл. Перетерпел. А девки говорят, что прилично получить можно. И вообще, тебе какое дело?
– Если ты… если ты это сделаешь, то я уйду.
– Уходи, – пожала плечами Карина. – Я ж тебя не держу на привязи.
Он сбежал. Вернулся домой. Заперся в комнате. Думал, расплачется, но выяснилось, что он разучился плакать. И когда мать вернулась с работы, Ланслот вышел к ней.
– Ты сегодня рано, дорогой, – мама привычно клюнула в щеку. Ее поцелуй был холоден, а духи в этот момент показались омерзительными. – Поможешь сумки разобрать?
– Конечно, мамочка.
Забыть. Вычеркнуть Кару из памяти. Зажить нормально. Она ведь яд.
Ланселот выкладывал продукты из сетки. Бутылки с молоком. Морковка. Полбуханки сыроватого хлеба. Кусок вареной колбасы. И перловка. Пакет в руках вдруг треснул, и крупа
рассыпалась по кухне.– Ох ты ж! – воскликнула мама и прикусила губу: его нельзя было ругать, потому что это – негативное воздействие. А родители должны были действовать позитивно.
– Я уберу, мамочка.
Он взялся за веник, сгребая в совок сероватые крупинки. Когда тех набралось много, то выяснилось, что некоторые шевелятся. И не крупинки вовсе – черви. Белесые. Короткие.
– Что это? – ему впервые за все время стало любопытно.
– Порченая! – мать черенком вилки пошевелила мусорную кучу. – Порченую подсунули… мухи это. Или бабочки. Дрянь какая-то вылупится…
Он проходил в школе жизненный цикл насекомого, стадии от личинки до взрослой особи, но тогда эта информация не вызвала ничего, кроме зевка. Сейчас же, глядя на белые шевелящиеся комки, он думал, как так получается, что из такого вот ничтожного уродливого комка получается бабочка?
Перловка отправилась в мусорное ведро. А он забросил блокнот с птицами.
Бабочки – куда как интереснее.
Понимание, что за ней следят, пришло к Алине с покалыванием в затылке. Она сперва решила, что виной всему разговор с бабушкой и вообще треволнения последних дней, и потянулась было за таблеткой, однако не выпила.
За ней следят.
Кто? И зачем?
А главное, что делать Алине? Сбросить хвост путем хитрых маневров? Да она еле-еле едет, за руль цепляясь, как за спасательный круг.
Вычленить в толпе преследователя и высказать ему все, что Алина думает?
В зеркале заднего вида – поток машин. А на обочине людей не меньше. И Алина не представляет, как следует из этой толпы вычленять того самого, следящего. Более того, она вовсе не уверена в его существовании. Вдруг все-таки воображение разыгралось?
Лехе позвонить?
И что сказать? Здравствуй, дорогой. Это твоя фиктивная жена, которую, наверное, преследуют. Или не преследуют. Просто у нее вот в затылке засвербело. А Дашка не отвечает.
Заехать к родителям, как собиралась, и остаться до вечера? Мама не поймет… И что вот делать бедной девушке, которая пятой точкой чувствует приближение неприятностей? Молчать. Улыбаться. И положить в сумочку что-нибудь тяжелое. Например, бабушкины каталоги. Книги были на диво хороши. И весили в сумме килограммов восемь, что успокаивало: подобный культурный аргумент вразумит любого.
К родителям она доехала без приключений, долго парковалась, пытаясь втиснуть крохотную машинку на крохотный же пятачок свободного места. Потом долго озиралась – ощущение слежки пропало, и все-таки набрала Леху.
– Привет. Это я. Не отвлекаю? – Алина повесила сумочку на плечо, надеясь, что карабины выдержат.
А мама еще утверждала, что женской сумочке следует быть изящной.
Леха промычал что-то, должно быть, Алина все-таки его отвлекала. Ну вот не следовало дергать человека.
– Я просто хотела сказать, что заехала домой… ну, то есть к родителям…
…потому что теперь непонятно, какое место считать домом…
– На кой ляд?
– За вещами.
И феном. И зайцем. И ноутом тоже, потому что с чужого выкройки перерисовывать неудобно.