Бабочка маркизы Помпадур

Ему не хотелось убивать. Смотреть – возможно. Убивать – нет.

– Мы избавим город от грязи.

Чистильщик и вправду в это верил.

– Сколько тебе? – спросил он однажды, и Ланселот ответил правду:

– Семнадцать.

– А выглядишь ребенком. Тебе пора взрослеть.

И взял на охоту. Он так называл дело – охота. Чистильщик выбирал точку – оказалось, их множество. Город пронизывали дороги, и раньше Ланселот не давал себе труда задумываться над тем, сколь опасны трассы и как много на них грязи.

Благодаря Чистильщику увидел.

– Нельзя привлекать внимание, – Чистильщик умел одеваться так, чтобы слиться с толпой. Он начинал с вокзалов, где появлялся время от времени, притворяясь одним из тех, кто ждет поезда. Он бродил по залу ожидания, выползая на перрон, скользя по разношерстной толпе взглядом. Чистильщик безошибочно вылавливал людей, которых именовал «неприкаянными».

Цыгане. Нищие. Бомжи.

С цыганами лучше не связываться. Они всегда держатся стаей.

Нищие, впрочем, тоже. Но здесь имеется шанс выцепить того, кто отбился от группы.

– Это как в природе, – Чистильщик любил рассуждать о предназначении. – Слабый должен умереть, иначе он сделает слабыми всех. А это недопустимо.

Бомжи и вовсе являлись расходным материалом.

– Их никто не хватится. Запомни, пока нет заявления в полицию, нет и дела. Соответственно, никто не будет тебя искать. Или меня. Даже если труп найдут, то спишут на другую мразь…

Себя Чистильщик мразью не считал.

Он был дотошен во всем, что касалось предназначения. И вел тетрадь подробного учета, где записывал не только дату и место совершенного им благодеяния – а разве бывает дело более благое, нежели спасение человечества от грязи, – но и подробности его.

Чистильщик позволял Ланселоту читать записи.

Но, к счастью, убивал всегда сам.

Семейный вечер на троих. Славкин недружелюбный взгляд, от которого у Алины все из рук валится, а стоит вспомнить о том, что было на стоянке перед ее домом, так эти самые руки и вовсе немеют позорно. И румянец на щеки выползает.

Ну как подросток, честное слово.

Она – взрослая серьезная женщина… которая не в состоянии справиться с собой. Смешно. И странно. Еще Леха постоянно рядом, точно опасается оставить ее даже ненадолго наедине с другом.

Почему?

Боится, что Славик гадостей наговорит? Ему явно хочется, но себя он сдерживает.

– Леха, можно тебя на минуточку? – тон такой, что поневоле Алина грехи свои сегодняшние вспоминать начинает. И вроде бы немного набралось, но все равно не по себе.

Леха хмурится. Когда он хмурый и в очках, то смешной.

Родной.

Не надо себя обманывать. Поцелуи – это хорошо. Но сделка сделкой останется. Леха просто хочет изменить условия. Алина будет против? Нет…

Но чем думать о таком, лучше делом заняться. Глядишь, из головы всякая ерунда повыветрится. Что там к чаю есть? Остатки блинов. И гренок можно сделать. Покрошить чеснок, обжарить в оливковом масле, чтобы масло вкус набрало… багет тонкий и свежий.

Сыр был в холодильнике. И помидоры-черри.

Телефон зазвонил, когда Алина инспектировала холодильник, пытаясь понять, что лучше подойдет – ветчина или буженина.

– Привет, – голос у Дашки был усталым. – Ты там как?

– Хорошо.

– Извини, что не отвечала… дело такое… поганое совсем. Что делаешь?

– Бутерброды, – ответила Алина, вытаскивая и ветчину, и буженину, и еще что-то, пока неясного происхождения, но на вид съедобное.

– Бутерброды – это хорошо… Муженек твой рядом?

Как-то не очень ласково Дашка спросила. Ведь ей, кажется, нравился Леха или, во всяком случае, не вызывал раздражения, что само по себе было много.

– Нет. Они со Славкой о чем-то там говорят.

– Со Славкой, значит, – доброты в голосе стало еще меньше. – А отнеси-ка трубочку этому Славке…

Ну вот, ссориться будет. Алина распрекрасно знала этот Дашкин тон: непримиримого борца со всем злом в мире. И Славка, похоже, был к этому злу причислен высшей волей. Когда только успел?

– А что случилось?

– Да… наверное, уже ничего.

Дашка умела врать, и никто, кроме Алины, которая с детства каким-то шестым чувством определяла вранье, не способен был распознать, когда она говорит правду, а когда нет. Вот только раньше Дашка врала другим.

– А папа с мамой уезжают… послезавтра уже. В Японию, – пожаловалась Алина.

– Надолго?

– Да.

– Ну… это хорошо. Наверное, – и опять ощущение неправды. Дашка, которая прежде мозг выела бы, требуя от Алины самостоятельности хотя бы в пределах отдельно взятой жилплощади, теперь вдруг передумала. Неужели считает, что Алина не справится?

Спросить напрямую?

Опять же неудобно. Почему врет Дашка, а неудобно от этого Алине?

Славка и Леха разговаривали на повышенных тонах. Точнее, говорил лишь Славка, а Леха оправдывался, но что отвечал – Алина не слышала.

– …ты представляешь, чем это все может обернуться? А если ее убьют?

Кого?

– …собираешься за ручку с ней ходить? Как надолго тебя хватит? День-два? И что потом?

Подслушивать чужие разговоры нехорошо, и Алина постучала.

– …ты же сам себя насмерть заешь, если не дай боже…

Алина постучала громче и удостоилась гневного Славкиного:

– Какого хрена тебе опять надо?

– На, – она протянула трубку, с трудом сдерживая слезы. – Дашка хочет с тобой поговорить.

Развернувшись, Алина направилась на кухню. К бутербродам. С бутербродами у нее всегда получалось ладить лучше, чем с людьми.

– Вот почему, – спросила она у буженины, нарезая ту на тончайшие ломти, – у меня ощущение, что меня здесь за дуру держат? Я что, давала повод считать себя идиоткой? Наверное, давала… причем неоднократно.

Наверное, она все же переволновалась, если нож соскользнул и острый кончик его вспорол кожу на пальце. Еще и это. От обиды и несправедливости бытия Алина шмыгнула носом и, сунув палец в рот, принялась искать аптечку.

Дома мама хранила лекарства на кухне. В холодильнике. И еще в самом дальнем шкафчике, добраться до которого было не так просто. Здесь же шкафчиков было умопомрачительное количество.

– Аль, что ты делаешь? – Леха появился как раз тогда, когда Алина, встав на четвереньки, исследовала недра очередного ящика, наполненного доверху коробками, коробочками и свертками.