Бабушкин сундук

Я думаю про самовар, и вспоминаю, как, бывало, приедешь с мороза, замерзший до костей, и слышишь: “Настенька, самовар!” — и уже, через четверть часа, стоит он, шумливый, выбрасывающий пары, на столе. Льется темный чай из чайника, опускается столовая ложка малинового варенья в стакан, и — пожалуйте! Пьешь его, и холодина изгнан из тела, а через пять минут, как будто и на дворе не был. Тут же и подводчик пьет чай с ромом. Он блаженно прихлебывает, закрывая глаза, в то время, как и его кони пьют подогретую воду, едят овес, и уже от них пар идет, и видно через окно, как наш конюх Михайло покрывает их спины войлочной попоной. Подводчик не беспокоится. Он знает, что за коньми присмотрят. Он и на станции расскажет. Оттого, когда выйдешь из поезда, всегда есть два-три подводчика, кто хочет тебя свезти домой.

Самовар Иванович! Да, подлинно ли ты “машина”? А не друг ли ты человека, не семейный ли ты советник, приятель, воркующий как голубь? Не прибежище ли ты в тяжелую минуту? Не ласка ли ты, выраженная вещью? Не председатель ли ты, слушающий разговоры твоей семьи?

Вдруг слышится шум во дворе, хлопает окно, захлопывается дверь в зале. Настя вскакивает: “Индюшата! Помокнут, пропадут!” — и пулей вылетает из столовой. Я бросаюсь в зал, закрываю окна. Отец закрывает в столовой. Мама куда-то тоже кидается… Через минуту уже известно: индюшата загнаны в сарай, цыплята спрятались под амбар, одни утята и гусята блаженствуют под первыми каплями ливня. — “Гуррр-б-б-бумм!” — гремит громище, да такой, что в ушах звенит! Резко запахло озоном, точно свежий арбуз разрезали, величиной в дом! Дождь неистовствует… Когда у нас, за Доном, гроза, то это — грозища. Другой не бывает. По дороге, видно, бегут, накрывшись вывороченными “башлыком” мешками, мужики, бабы, скачут возы со свежей травой. Возница, с отчаянья, уж ничем и не укрывается: все равно не поможет. Бегут по домам коровы, теряя по дороге струйки молока. Все бежит, все прячется. Одни утки и гуси весело плещутся в лужах, и ловят капли на лету.

Воздух посвежел, так, что дышется легко и приятно. Дождь идет ровной, крепкой пеленой. На лужах вскакивают пузыри. Отец говорит: “Это надолго!” И вдруг за воротами шум: “Пустите, пожалуйста, офицеров обогреться”. Казачий отряд, человек сорок, с генералом и офицерами у двора! Отец выходит на галерею, кричит: “Отворяй ворота!.. Справа по три!.. Марш!” — “Ого!” — восклицает генерал: “Да, никак, вы батюшка, в кавалерии были?” — “Отставной поручик гусарского полка”. — “Вот, не ожидал… Не ожидал!..” — говорит генерал, входя в галерею: “Нагрязим мы тут вам…” — “Ничего! Сбрасывайте сапоги здесь, и пожалуйте в столовую… Настенька, самовар!” Офицеры вошли, а было их пятеро с генералом, скинули сапоги, получили мягкие донские чувяки и прошли в столовую. Там уже хлопотал отец. У совсем промокших он отбирал одежду и передавал Насте сушить, а тем временем казаки во дворе ставили лошадей в конюшню, под навес, где придется, и бежали на кухню, греться. Генерал сказал: “Первый самовар им. Мы подождем, а они, бедняги, совсем промокли”. После этих слов началось гомерическое чаепитие! Кухарка приспособилась, наварила чаю в большом котле, так что самовар последовал все-таки в столовую. Утром пекли свежий хлеб, и теперь казакам раздавали вместе с чаем, а отец приказал принести бочоночек свежего меда. Казаки, молодежь, хохотали, смешили наших прислуг, пели песни, на гармошке играли, и поднялась такая кутерьма во дворе, что и дождя не стало слышно. Офицеры пили чай, подливали рому, тоже смеялись, рассказывали смешные истории, а наши родители не знали, чем и угостить, несли то ветчину, то лососину, или копченую колбасу. Генерал показывал свой шрам, сабельный удар через все лицо: “Хоть бы на войне… А то в Питере! От собственного урядника память. Я только увидел, что блеснуло сбоку, и ударил влево, а это труднейший удар! Ну, сорвал ему башку, но он все же меня достал… Казак? Да, только приписной. Ну, да Царство ему Небесное!..” Молодежь пожирала ветчину, сыр, колбасу, хохотала, а во дворе, на кухне шло тоже пиршество: бочонок соленой рыбы съели, полтора мешка картошки, меру гречневой каши, все хлебы подобрали, и еще не хватило. Когда часа через полтора дождь уменьшился, генерал приказал седлать: “Надо еще на Донские Хутора успеть и в Мечетинскую. Вызываем отпускных в казармы… Пустяки!.. Это — для комплектования перед маневрами”. Еще минута, и уехали казаки. Пусто стало в доме.

Прибежала Настя и начала уборку. Во дворе ходил с граблями, подбирая солому и навоз, довольный Михайло. Ему надавали табаку, папирос, а офицеры еще и на чай изрядно дали. Он лениво то поматывал метлой, то драл граблями, и все тащил под навес.

Когда в доме стало чисто, вошла мама и сказала: “А Самовар-то Иванович не зря утром пел!” Настя подхватила: “Гостей накликал!” — а отец повел бородой и сказал: “Да, да, конечно… Только день еще не кончен!” И впрямь, через час приехал мужик за отцом: старики разболелись, причащаться надо. Приезжего угостили чаем, отец тоже выпил, поел и уехал. Дождь, не переставая, шел ровным пологом. Когда к вечеру папа вернулся, снова поставили Самовар Иваныча, и под его ласковый шум и воркот, отец рассказывал, как ехали, да как насилу обратно доехали: все овраги в реки обратились, а по дороге грязь такая, что еле кони тянут. Ночью снова началась гроза, и почти нельзя было спать. Отец зажег свечи в зале перед иконами и молился: “Свят, Свят, Свят!” Это было последнее, что я слышал. Заснул я, все-таки, как будто три дня не спал.

Утром, на заре, услышал: “Юра!.. Самовар готов! Иди чай пить!”.

ДОМОЙ!

Полвека тому назад жизнь была другой, добротной, устоявшейся, не то, что теперь, когда не знаешь, что к чему и что дальше будет! Помню, накануне выпал снег, и весь Мариуполь засыпало. Наше духовное училище радовалось: еще немножко и — домой! Это ли не радость? В классах было тепло, светло, а главное, во всем уже был дух роспуска на Рождество. Боже, как хорошо, что вот-вот — поедем по домам! Наконец-то поедем… Суета в классах, суета в коридорах. Вон, несут талоны, где каждый напишет свою станцию. Подумать только, свою станцию! По этим талонам железная дорога давала скидку. Началось! Нужды нет, что отпуск всего на девятнадцать дней… Мы ведь едем домой!

— Какая станция?

— Межевая, — отвечает малыш, а другой размашисто вписывает: “Мжевая”. Это ничего, что “через ять”. Важно не то, как написано. Важно, что кончено ученье, и что теперь — роспуск на Святки, и что малыш поедет, и дома его ждут не дождутся родители, близкие, и что вот уже заветный день пришел, что не надо больше считать дни, сколько еще осталось. Главное же, что маленький Петя, худенький, как мышонок, поедет до этой станции. Это — его станция! А там — отец, сестры, мама. Там, главное, мама!.. Сколько раз по ночам плакал он в подушку, а теперь, наконец, едет…

В классе пахнет елкой, сосной, сеном. Откуда эти запахи? На дворе же, если внимательно вдохнуть свежий воздух, пахнет взваром и фиалкой! Откуда этот Рождественский аромат? Или это — “здесь — Русский дух! Здесь Русью пахнет!” Из народной сказки? Или — пахнет, и — все. Так Бог дал? Как бы то ни было, всё сегодня “не такое”, всё — особенное.

Входит воспитатель и говорит: “Сегодня после завтрака занятий нет. Приготовьте ваши вещи! Деньги по талонам заплатите по возвращении. Желаю всем счастливых праздников!” — “Спасибо, Василий Степанович! Желаем и вам!” — взволнованно отвечаем мы. Так! Дождались… Настает хлопотливый час. Надо бежать в гардеробную, готовить вещи. По дороге нас ловит дьякон-эконом и вручает кульки с жареной рыбой, постными пирожками и яблоком на дорогу. Мы охотно берем, потому что дети едят больше взрослых. Наконец, вот он, чемодан!.. Раз, раз! — костюм, полотенце, мыло, пара белья, книжка, или две, а также — кулек с провизией. Больше и не надо. Все остальное дадут дома! О, какое это благостное слово — “дома”! Ведь его полного значения нельзя передать! Придумывай, сколько угодно, и не придумаешь. Есть такие слова, в которые не вмещается их значение.

Вот уже синеет небо. Как? Уже вечер? Когда же день успел пройти, пролететь? Запах елки становится крепче. Привезли в зал большое дерево, до потолка, и пристраивают к нему подножие. То-то пахнет! Завтра ее будут устраивать остающиеся в школе. Их мало, но они есть. Это — сироты, или те, у кого дома несчастье, болен отец, мать, или кто-либо умер… Как мне жалко их! Но когда я попробовал одному рассказать, тот расплакался и убежал. Вот и поди. А я думал его утешить!..

Запахло керосином: сторожа начали зажигать большие висячие лампы. Электричества еще не было. Не было и водопровода, да и говорили, что воды не хватает, и неизвестно, откуда ее проводить. Я всегда любил этот час голубых сумерек, но на этот раз мне не до него. Я собираюсь домой! Сколько бы ни повторял этого слова, оно звучит, как музыка: “до-мой! до-мой!” За ним вижу я маму, сестру, брата, отца, любимых друзей — мальчишек, котов, собак, голубей, сад, всё — мое! Ах, какое еще милое это слово: “мое”! Это ведь часть меня самого… Да и в школе я всего четыре месяца. Однако, это впервые в жизни меня оторвали от семьи и заставили жить среди чужих. Но теперь я еду домой! Домой, откуда меня взяли, чтоб оставить в школе…

Приходит наш добряк-инспектор. Два служителя за ним несут большую корзину. “Дети, — говорит он, — здесь — финики, фиги, чай, сахар, орехи. Старшие получат жестяные чайники. Сами за чаем не бегайте, а дайте вожатому, он и принесет. Я уже уговорился с железной дорогой…” — потом добавил, повысивши голос: “Кому на Ясиноватую, Волноваху, Зверево, Харцызск, Миллерово, Синельниково, одевайтесь!” Вот оно, какое дело… Боже мой, что за шум поднялся!

Мы моментально оделись, хватили вещи и слетели по лестнице, обгоняя друг друга. Во дворе уже стоял десяток саней, и мы стали их облеплять со всех сторон. Пришлось и тут вмешаться инспектору: “Тише! Тише, дети! Извозчиков хватит. Сейчас еще приедут…”

Наконец-то я — тоже сижу. Мой чемодан передо мной, а на нем устроился щупленький Петя, который, как и я, впервые возвращается “домой”. Он так волнуется, что кажется, вот-вот вылетит из саней и покатится кувырком под горку. Падает редкий, но крупный снег. Одноэтажные домики принарядились, в снегу, сверкают освещенными окнами, а в небе мелькают сквозь снег яркие звезды.

Вот и вокзал. Мы идем в зал второго класса и там получаем еще по кульку копченой рыбки и по куску франзоли. Это уже инспектор угостил нас от себя. Многим и этого мало: они набрасываются на бутерброды и пирожки в буфете. До поезда целый час. За это время мы успеваем напиться чаю, съесть копченку, хлеб, а кто — так успел дважды сбегать в буфет. Закусив весьма основательно, мы встали с вещами в ряды, и вдруг нас повели к поезду. Паровоз уже прицепили. Вагоны для учеников были чистенькие, пахли свежей краской. Шипело паровое отопление. Было тепло и как-то особенно уютно. “Домой!” — было самой важной мыслью. Боже мой, после четырех месяцев среди чужих, вдруг, — “домой”… Это ли не золотое счастье? За это время на дворе стало примораживать, но в вагоне было тепло. Мы устраивались, каждый по-своему, кто наверху, кто — у окна, или на самой верхней полке. Инспектор еще говорил с проводником, потом дал ему на чай и вошел к нам. Тут он позвал старших, поручил им маленьких и всем приказал слушаться старших, как своих начальников. Скоро тронемся в путь-дорогу! Волнение охватывало нас. Как же, поедем домой! Раньше только собирались ехать, а теперь уж действительно поедем… Прозвенел один удар колокола — первый звонок; потом — два, второй — и инспектор вышел на перрон. Вскоре последовал и третий, паровоз зашипел, просвистел сверчок старшего кондуктора, прогудел протяжный и высокий свисток паровоза. Поезд дернулся, постоял, и тихо, набирая хода, двинулся. Инспектор стоял на платформе и издали, уходя назад, крестил нас. Тут поезд повернулся, и станция исчезла и сейчас же поплыли мимо столбы, фонари, будки, побежали то под поезд, то из-под него — рельсы, стрелки, и паровоз, свистя, свернул налево, вдоль моря, уже покрытого льдом, потом свернул еще левее, вошел в слободку, а оттуда — по берегу реки, древней Калки. Слева, на горе, сверкая окнами, встало и присело наше училище, потом выбежали из темносинего, снежного мрака дома, сверкнули золотистым светом окон и заслонили гору, а с ней и училище. Поезд уже шел полным ходом: тра-та-та!.. Тра-та-та! — стучали колеса, и каждый стук их приближал нас к родному дому! Как это было сладко сознавать! Там — дома, и в доме — все свое: мама, папа, братья, сестра, вещи… О Боже мой! Неужели же я вправду еду домой? И не снится ли мне все? Такие мысли вихрем летели в голове, не успевая зацепиться друг за дружку… Сердце прыгало от радости. Волнение мое все усиливалось. Казалось, я не ехал, а летел на крыльях…

Подошли к станции Сартана с ее заводами, постояли минуту и поехали дальше.

— Маленький Петя!.. Где маленький? Не видали ли вы маленького? Ему ведь на Волноваху…

Оказывается, Петя залез на верхнюю полку, и там, возле чемоданов, заснул! Старший растолкал его: “Подъезжаем к Волновахе! Чего же ты спишь?” Действительно, поезд уже подходил к ярко освещенной станции.

— Волноваха!.. Кому на Александровск, Кичкас, — пересадка! — пропел кондуктор…

Поезд подошел к чудесному зданию. На Волновахе — и платформы, и освещение, все — чисто, хорошо, красиво. Здесь высадилось сразу человек тридцать нашей братии. Осталось, чтоб ехать дальше, десятка полтора. Злополучный Петя, так некстати заснувший, вышел из вагона и попал прямо в отцовские объятия! Он уже — приехал, а нам еще надо было ехать.