Багаж

— А ты ведь, наверное, хорошо поёшь, — сказал он. — Какая у тебя любимая песня? Запевай, я подхвачу. Я тоже спеть не прочь.

Мария, наполовину всерьез, наполовину в шутку, предложила:

— «Мария сквозь терновник шла колючий».

— Но это же церковная песня!

— Да, это из канона, — подтвердила она. — Но звучит красиво, если ее знаешь.

— Не буду я петь церковную песню, — отказался бургомистр.

— Ну и не надо, — сказала Мария.

Она отвернулась от него, но сделала это так, будто увидела рядом с дорогой что-то интересное.

Повозка мягко катилась на резиновых шинах, это было приятной редкостью, по крайней мере, здесь, в их дремучем Вальде. Дорога шла ухабистая, и только после второй деревни началось гладкое, укатанное покрытие. Время от времени бургомистр привставал на облучке и щелкал вожжами по спинам буланых, сразу же после этого снова садился и как бы случайно оказывался еще ближе к Марии. Она так и знала. Что так будет и по пути туда, и по дороге обратно. Что иногда он будет наклоняться над ней, вроде как надо ему что-то высмотреть с той стороны, лишь бы только к ней прикоснуться как бы невзначай. Но коли из этого не будет ничего большего, то и не в чем его упрекнуть. Ей было интересно, что он еще выдумает такого, чтобы не было похоже на умысел. Или он, может быть, все-таки сделает что-то такое, что намеренно будет выглядеть как намерение. Страха перед бургомистром она не испытывала. Но его дыхание было ей, тем не менее, неприятно. Слишком близко. И не то чтобы плохо пахло. Скорее наоборот. Он посасывал мятные леденцы. Как раз для того, чтобы приятно пахло. Вместе с тем она не забывала, что должна быть к нему приветлива, в конце концов кое в чем на него приходилось рассчитывать. Он помогал семье с продовольствием, нитки и ткань она тоже могла у него попросить при необходимости. И обувку. Генрих не смущался донашивать чужие башмаки, у него и ноги были уже взрослого размера. А Лоренц принципиально отказывался надевать то, что уже носил кто-то другой, а поскольку это всегда было что-то дареное, то принцип Лоренца гласил: не хочу ничего дареного ни от кого, чтобы не чувствовать себя кому-то обязанным. Насчет Катарины были сомнения. Та могла быть упрямой, как Лоренц, но и любила красивое, особенно если оно еще и хорошо пахло. Маленькому Вальтеру было все едино, если это сочтет правильным мама. А еще ведь им понадобятся школьные вещи. Скоро начнется школа.

— Бургомистр, — сказала она, — а ничего, что ты так близко ко мне?

— Извини, — сказал он и отодвинулся.

— Я просто так сказала.

— Совсем не обязательно называть меня бургомистром, — сказал он. — По крайней мере, среди своих.

— Хорошо, Готлиб, — согласилась она.

Спустя некоторое время он сказал:

— Готлиб означает то же самое, что Амадей. Ты это знала, Мария?

— Нет, я не знала.

— Как Амадей Моцарт, — сказал он.

— Нет, я этого не знала, — повторила она.

Бургомистру было дело до всех и до каждого. Она бы могла попросить необходимое и у своей сестры. У той наверняка всего было в избытке. И она бы с удовольствием поделилась. Но тогда Мария была бы по отношению к ней нижестоящая и зависимая. Если я буду с ним совсем такой уж строптивой, размышляла она, это мне тоже ничего не даст. Уж поцеловать меня в щечку он может, если при этом сделает вид, что это лишь дружеский поцелуй, и трогать меня за локоть он может, но не более того, не поднимаясь по руке слишком высоко вверх, а то ведь я под мышками еще и потею, а большего ведь и не нужно для того, чтобы он немного расщедрился, а больше этого он и не сделает. Для себя же я ничего не хочу.

Они уже подъезжали к общине Л., и уже издали были слышны колокольчики коров и музыка. В детстве она каждый год бывала на ярмарке скота, уже тогда вошло в обиход расставлять там ярмарочные будки как на торговой площади — к примеру, стрелковый тир, где парни целились в пряничные сердечки, а еще прилавок, где наверчивали на палочку сахарную вату трех разных цветов, там стояли и просто столы без навеса, на которых раскладывались кольца и цепочки, браслеты и шейные платки, а еще были прилавки с пирогами и сладостями из здешних мест, особенно из слоеного теста. Посетители были принаряжены во все лучшее. Пили яблочный сидр и молодое вино. Раскрасневшиеся лица с самого утра. Играл духовой оркестр, уж это всегда. Позади литавры, большой барабан и маленький барабан. Йозеф мальчишкой тоже учился играть на кларнете, но собственного инструмента у него не было, поэтому он бросил это занятие. Один и тот же военный марш играли три раза подряд, пока он не начинал действовать на нервы уже каждому. Потом музыканты убирали свои инструменты в одно место, но не уносили: вечером им придется играть еще раз.

Бургомистр пил молодое вино, он встретил знакомого, который уже поднял кружку вверх, чтобы ему налили еще раз. А Мария, сказал бургомистр, может спокойно погулять по ярмарке, осмотреться, здесь не потеряешься.

Скот выставлен в ряд за ограждением — коровы, овцы, козы. Продавалось три быка, пятнистые, с кольцами в носу, они были привязаны к железному кольцу помоста на короткой цепи. Мария не могла вынести отчаяния в их глазах и отворачивалась. Крестьяне в воскресной одежде торговались между собой, похлопывали ладонями по спинам коров, поглаживали телят и давали им свои ладони — полизать.

Был один прилавок с тюками тканей, там Мария остановилась и любовалась. Это у нас фамильное, мы, женщины, любим ощупывать ткани, и моя мать, и мои тетки, а я так особенно, и моя бабка Мария тоже.

— Да вы пощупайте, пощупайте, — предложила продавщица, швабка, пододвигая по прилавку рулон текстиля, и Мария взяла ткань между большим и указательным пальцами и потерла ими друг о друга.

— Ну что же вы с краешку, захватывайте поглубже, — посоветовала продавщица.

Мария не понимала, что имеет в виду продавщица, что значит поглубже, и продавщица ей показала.

— Сперва закатайте рукав, — сказала она, взявшись при этом за платье Марии, расстегнула пуговки и задрала рукав до подмышки, где было уже очень влажно от пота, — и ныряйте рукой вглубь ткани, как в воду. Вы чувствуете, какая она прохладная? Это же приятно, в такую-то жару. Солдат сейчас можно только пожалеть, поздняя осень или весна были бы куда благоприятнее для войны, а им теперь приходится маршировать под солнцем в полной выкладке, а в Италии ведь еще жарче, чем у нас.

— Спасибо, — сказала Мария и снова опустила рукав, но пуговки не застегнула.

За спиной у нее стоял бургомистр:

— Какой цвет тебе нравится больше всего?

— Голубой, — сказала Мария.

— А красный пошел бы тебе больше, — сказал он.

— Но это же ты не для меня.

— А если бы было для тебя?

Шнапс там тоже был. Не хочет ли она выпить глоток, спросил бургомистр, но это было не всерьез. А он-то пил охотно, но пьяным не становился никогда. Большинство здешних мужчин пили редко, но если начинали, то напивались по-свински. Йозеф не пил никогда.

Она сейчас сходит к своей сестре и к зятю, сказала она, а потом вместе с ними обоими снова вернется на рынок.

Но не это она намеревалась сделать. Она и сама не знала, что она сделает, но весь интерес к рынку у нее уже пропал. Ярмарка ведь продлится долго, до вечера, часов до шести. На одном прилавке со сладостями она углядела круглый леденец, величиной с ладонь, его цветные спирали закручивались к центру — красные, белые и зеленые. Продавец сказал, что красный — это земляника, зеленый — это ясменник, а белый — лимон. Уж очень большой леденец, в рот не влезет, тем более в детский. Но от него же нужно отламывать и делить на всех. Правда, тогда вся красота нарушится. Просто так его хранить бессмысленно. Но он мог бы стать общим подарком. Скажем, подвесить его в кухне, и кто хочет мог бы его полизать. Или на пять минут дать его Генриху, на пять минут Катарине, на пять минут Вальтеру и на пять минут, если он захочет, Лоренцу. Она боялась, что Лоренц скажет: зачем ты потратила деньги на такую глупость, не буду я его лизать. И тогда он окажется единственным, кому она ничего не привезла. Вон там, дальше она видела деревянную тележку, ее мог бы тянуть на веревочке Генрих, а Вальтера можно было бы в нее посадить. Но тогда Лоренцу опять же ничего бы не досталось. А что было бы для него в самый раз? Из еды точно ничего, он все поделит между братьями и сестрой, а себе оставит самую малость или вовсе ничего.

В ее сторону шел мужчина, молодцеватый такой, в одной белой рубашке и в черных брюках, и даже в руках не нес ни пиджака, ни куртки, и вид у него был не местный, и говорил он не по-здешнему, но больше всего он отличался от местных стрижкой: от висков вверх срезано почти все дочиста, а наверху шевелюра.

— Вы ищете что-то определенное? — спросил он.

— А это ваш прилавок? — спросила она. — Я ищу что-нибудь для моего сына, ему девять лет.

— А чем он интересуется?

— Вот этого я как раз не знаю. Вы говорите так странно. Я ни у кого не слышала такого выговора. Кто вы такой будете?