Багаж

— Клянусь тебе, — говорила Мария своей сестре. — А в иной день даже и два раза.

Небритые, бородатые выглядят простовато и безобидно. А Йозеф не хотел выглядеть безобидно. И не хотел быть как все. Он хотел выглядеть черно-белым. Черные волосы, белое лицо. Она не знала, откуда у него взялся этот вкус. Он ей нравился, он нравился ей всегда.

Незнакомец же был блондин, волосы светлые, рыжеватого оттенка. Такой ослепительно чистой кожи, как у Йозефа, у него не было; там и сям проглядывали неровности: тут красноватое пятнышко, там почти синеватое, тут морщинка, и всюду, хотя и реденько распределенные, веснушки. Он смеялся у них в кухне непринужденно, без всякого стеснения. Показал на солонку: нельзя ли ему посолить свой бутерброд. Спрашивает, а сам в это время жует. Похвалил этот мелкий столовый предмет. Выглядит, мол, как человечек, сверху шляпа, руки в карманах. Эта солонка досталась Марии в подарок от сестры. К ней в пару была еще и перечница, но она где-то потерялась, она была в виде женщины. Ничто в доме никогда не пропадает, а эта перечница вдруг пропала. Соль — мужчина, перец — женщина. Георг боксирует Лоренца в плечо. И сам поворачивается к нему боком, ожидая ответного удара. Смеется с полным ртом. Уютно, кстати, когда в доме кто-то говорит и смеется с полным ртом. Лоренц отвечает ударом на удар. Совершенно непринужденно. А древний, одиннадцатилетний Генрих жмурится в улыбке, как пенсионер, он и пахнет так же. Марии стыдно за то, как пахнет ее старший сын. Пригоном он пахнет, хлевом и старым потом, старым телом. Он мог хоть целый день обливаться с головы до ног водой внизу, у источника, намыливаться душистым мылом своего отца, он все равно продолжал бы пахнуть пригоном, потом и старым человеком. И так от него пахло всегда, всю его жизнь. И когда я была на его похоронах, мне казалось, что им пахнет могила, венок, несколько цветков, кувшин со святой водой, сама святая вода.

Катарина потупила взор — неужели и она не находит, к чему можно было бы придраться, в чем упрекнуть этого чужого мужчину? Неужели ей даже не приходит в голову мысль, а чего ему здесь надо? Он ей нравится, да, нравится. Кошка трется о его икры и утыкается головой в его кулак. Собака лижет ему руку, тянет к нему голову и поворачивает ее так и этак, чтобы он нашел нужное место, где надо почесать.

И маленький Вальтер вот уже прыгает у него на коленях, веселый малыш, который до конца своих дней мог каждому заморочить голову достоверными небылицами, кого угодно доводил до смеха и ни на кого не держал зла, даже на свою жену, когда она изменяла ему, и на своего любимца, когда она начала интересоваться его младшим братом Зеппом, которому на тот момент, в который разыгрывалась эта история, оставалось еще очень долго до рождения. Со своими оранжево-рыжими волосами Вальтер вполне мог бы сойти за сорванца этого гостя. Он, правда, говорил не «сорванец», а «мальчик». Не может ли он в чем-нибудь помочь Марии, спросил он. Ничего-то он не знает. Нет, он совсем ничего не знает. Что в ней творится, он не знает. Или если все-таки и знает, он этим не воспользуется. А можно ли еще попросить воды. Лоренц бросается вперед, берет его стакан, выбегает из дома и вниз, к источнику. Мужчина знает, что я в него влюбилась, думала Мария, но он не воспользуется этим.

Влюбилась, да, она была влюблена, и это чувство было лучше того, что она испытывала к Йозефу, ее мужу. Это она твердо понимала. Снова и снова убеждалась в этом. Никому и никогда она про это не расскажет. Да и кого интересуют ее чувства, они все равно не имели бы никаких последствий, Георг больше не придет, и ей ничего от него не надо. Чувства выдыхаются, только в романах они якобы длятся долго, в некоторых романах даже якобы всю жизнь.

Когда он уходил вечером, он положил ладони ей на плечи, они тогда были еще в доме, но ведь могло так случиться, что в деревне внизу у кого-нибудь были глаза на палочках; и он долго держал ладони на ее плечах, поглаживал большими пальцами кожу на ключицах. Такое лицо, сказал Георг, никогда бы он не отважился просто поцеловать, даже если бы это было ему позволено.

И на следующий день он опять очутился в этой кухне. Мария как раз засыпала в молоко крупу и размешивала ее. Она испугалась, взглянула на него и не смогла произнести ни слова. Дети были где-то за домом, на последнем осеннем солнышке. Это он удачно подгадал. Дел на улице было полно, можно было и играть, и что-то сооружать. Каша подгорела, но лишь чуть-чуть, ее еще можно было спасти.

— А можно и мне каши, — попросил он. — Так вкусно пахнет!

Она встала перед ним и тихо сказала:

— А я как раз думала, хорошо бы мне было тебя еще раз повидать.

Не требовалось никакой смелости, чтобы сказать это. Они уже далеко отошли от того пункта, в котором такие речи потребовали бы отваги. Но совсем недавно они еще не знали об этом.

Дети работали на дворе или делали вид, что работают, а разве игра есть что-то другое? Но они видели Георга, когда тот поднимался к дому вверх по крутой дороге, и это казалось им нормальным, хотя он пришел всего лишь второй раз. Тетя Катэ рассказывала мне, что так оно и было, потому что дети, вообще-то, уже списали своего отца со счетов, в конце концов ведь двое из тех, что ушли на войну вместе с ним, уже погибли там, и дети, вероятно подумали, что мама присматривает себе нового мужа, правда, точно Катарина не могла этого знать, дело было, во-первых, очень давно, а во-вторых, это было скорее чувство, чем мысль.

И еще через день он снова явился. На сей раз так рано, что человек, который случайно увидел бы, как Георг и Мария после завтрака вышли из дома, мог бы подумать, что мужчина ночевал у нее. Лоренц, который вышел из дома вслед за ними, был еще в ночной рубашке, белой. Снаружи только что рассвело. Это был последний день каникул. Середина сентября. Но где мог бы поместиться посторонний человек на ночлег в этом маленьком доме?

Мария дрожала от волнения, и, когда Георг после полудня «простился окончательно», она откинулась спиной на закрытую дверь, и он стоял так близко к ней, выше пояса они даже соприкасались, и она укусила его за руку. Катарина это видела, она как раз открыла дверь изнутри. Георг поднес прокушенную руку ко рту. Коротко ругнулся. Потом он поцеловал Марию. И она не противилась. Застыла, замерла и была счастлива. И он не мог от нее оторваться. Катарина смотрела на них.

Если бы я расспрашивала мою тетю Катэ, она бы ни за что мне ничего не рассказала. Но в один прекрасный день, ей было уже за девяносто, она рассказала мне это сама. Без спросу. С таким выражением лица, будто хотела еще от чего-то освободиться, прежде чем унесет это с собой никогда никому не рассказанным. О долгом поцелуе рассказала. И о том, как кровь стекала мужчине в рукав, когда он сжимал лицо ее матери между своими ладонями.

Генрих же из всего этого не заметил ничего. Он был единым целым со своей скотиной, как сказал когда-то Лоренц по-писаному.

Первого мужчину в моей жизни, а я тогда еще не знала этой истории, я тоже укусила за руку. Он был женат, а мне всего семнадцать. Могла ли я сделать так, чтобы он принадлежал только мне? А я, разумеется, хотела быть у него единственной. Жена в расчет не шла. Она не считалась. Она была чем-то вроде сестры. Он и говорил о ней, как о ком-то вроде сестры. А я спрашивала о ней. «Как она себя чувствует? Прошла ли ее простуда?» Я справлялась о ней так, будто тревожилась за нее. Он был на двадцать лет старше меня, ездил на американской машине, лимузине, начиная с каких-то размеров машина уже считалась лимузином, и предполагалось, что это исключительно американская машина. Он парковался перед нашей многоэтажкой.

Моя младшая сестра, которая знала обо мне все и которая уже мало чего помнила о нашей матери, смотрела из окна и кричала: «Он здесь!»

Я вставала позади нее и смотрела, как он откидывает верх и стирает рукавом что-то невидимое с крыла лимузина. Он не сигналил. Я была бы не против. Но он не хотел. Он говорил, что я должна навострить уши и слушать, уж я услышу, когда он подъедет. А сигналить для того, чтобы вызвать возлюбленную, это вульгарно. Такого слова я не знала и искала его в словаре «Дуден». Он все делал правильно. Радио у него в машине было самой лучшей марки — «Блаупункт». Я думала: заставлю его ждать, четверть часа, полчаса, чтобы его тоска по мне взвинтилась до безумия. Я была готова на все. А он говорил, что я еще не готова.

Полгода спустя уже я поджидала его, в кафе, три часа, пила черный чай, пока в желудке не начались спазмы. Я казалась себе жалкой. Я была той, которая ждет. Я еще ждала. Я, рожденная заставлять других ждать меня! О встрече мы договорились. Я была пунктуальна с точностью до минуты. Как всегда в последнее время. Эти игры с ожиданием казались мне к этому моменту глупостью. Он не появился. Я прождала три часа. На следующий день я опять была в том кафе, я знала, что не перепутала назначенный день, но нуждалась в некотором утешении и делала вид, что ошиблась днем. Я ждала его еще и в третий день. На сей раз уже безутешно. Официантка сказала, что сегодня чай будет уже за мой счет. В верхней части лица она была ничего: выразительные глаза, элегантный лоб, но вот рот был ужасный, губы вялые и опущенные.

— Это не имеет смысла, — сказала она.

Я перестала причесываться, больше не мылась, и когда тетя Катэ сказала мне, что вид у меня как у шалавы уличной, мне это было безразлично.

Мой возлюбленный — так я называла его в своих мыслях и только там — появился снова спустя полгода, и я его простила, и мы встречались каждый вечер. Но когда он однажды провел большим пальцем по моим губам, по которым он якобы истосковался в своем «изгнании», я цапнула его зубами и как питбуль вцепилась в мякоть его большого пальца, он вскрикнул и стал трепать мою голову туда-сюда, чтобы стряхнуть. Рука у него воспалилась, он сделал в больнице укол против столбняка, что совсем не требовалось, но он хотел мне показать тем самым, что я вела себя, как животное, и что мой укус надо лечить, как укус собаки.