Багратион
Шрифт:
Сестрица! И Багратион похвалил... И страница журнала... Полчанинов вдруг понял весь ужас того, что случилось, ахнул и, гонимый толчками беззвучных рыданий, стиснув зубы до боли в голове, помчался вниз по трактирной лестнице. На нижней ступеньке его ухватил за рукав Травин.
– Обыграл-таки Фелич вас? Экий подлец!
В домах светились тусклые огни. Часовые перекликались. И городской колокол отбивал уже поздние часы, когда сменившийся с дежурства и наскоро переодевшийся Олферьев стоял на пороге своей квартиры, натягивая модные фисташковые перчатки, - стройный, ловкий и безмятежно красивый. Старый дядька, сопровождавший его в поход, качал головой, выдавая барину деньги на расход.
–
Почтенный дядька запер сундучок, ключ от которого хранил у себя, и вздохнул. Олферьев давно привык к этим напутственным увещаниям, зная наперед все, что мог сказать ему преданный и честный слуга.
– Помолчи, Никанор, - вымолвил он с улыбкой. - Да откуда ты взял, что я опять в карты? Может, я и в трактир не пойду. В Смоленске театр играет, представляю, как жалок и смешон после петербургских показаться должен. Хоть для того зайти следует...
Говоря это, Олферьев обманывал и дядьку и себя. На улице он огляделся и, сверкая в темноте белоснежным конногвардейским мундиром, гремя ножнами и шпорами, двинулся прямо к дому, в котором помещалась гости-йица и ресторация итальянца Чаппо. Здесь собиралась по вечерам блестящая гвардейская молодежь. "Чаппо" был несравненно фешенебельнее "Данциха". Однако в обширной зале с лепным потолком и алебастровыми статуями по углам, так же как и в "Данцихе", гуляли синие клубы табачного дыма и стоял такой же неуемный шум. В дверях залы Олферьева встретил однополчанин его, Голицын. Он приходился двоюродным братом князю Багратиону, но, по крайней молодости лет, признавал своего знаменитого родственника за дядю. "Принц Макарелли" высоко поднимал ликерную рюмку, в которой тяжелыми блестками переливался густейший "лероа".
– Алеша! - закротал он. - Славно, что пришел ты! Представь: я уж было и банк заложил, и метать начал, да Клингфер с Давыдовым сцепились... Умора! И карты - под стол! Мамаево побоище!.. Et vous, mon cher, comment trouvezvous ces alienesla{50}?
– Как? Опять спорят? - удивился Олферьев. - Qui n'entend qu'une, cloche, n'entend qu'un son. Il faudra voir a quoi nous tenir{51}.
Чернявый подполковник в венгерке Ахтырского гусарского полка, с веселой шишечкой вместо носа и серебристым завитком в кудрях, выскочил из-за стола.
– Алеша! Где проливается вино, там купаются слова! Садись, пей, ешь и суди безрассудных...
Приветствуя Олферьева, два офицера чинно поднялись со своих мест. Высокого и бравого кавалергардского ротмистра звали фон Клингфер; маленького лейб-кирасира с ухватками ловкой обезьяны - граф Лайминг. Оба были адъютантами генерала Барклая.
– Давыдов рассказывал о своем знакомстве с Суворовым, - проговорил Клингфер, вежливо отводя от губ большую пенковую трубку. - Он собирается записать эту историю, дабы не потерялась она для отдаленных потомков. А я нахожу, что потомкам лишь то знать интересно будет о великих людях, чем великость их на деле оказывается...
"Принц Макарелли" принял таинственный вид.
– У нас в ложе "Военных братьев"...
– Пустое! - с придворной небрежностью заметил
Лайминг. - Ни одного великого человека нет ни в одной масонской ложе. Разве его высочество, цесаревич Константин, единственный...– Откуда вы взяли, граф, что его высочество - великий человек? засмеялся Олферьев. - Не о знатности рода наш толк, а о великости души и действий.
– Фу, черт возьми! - воскликнул Давыдов. - Дайте же досказать!
В этом гусаре были замечательны огненная живость речи и свежая искренность чувства, которым дышало все его крикливое и непоседливое существо. Отбросив за плечо раззолоченный ментик и взъерошив волосы, он продолжал свой прерванный рассказ:
– Стукнуло мне девять лет. Шал и резов был я, словно козленок. Отец командовал тогда в Полтаве конноегерским полком. Там, на смотру, увидел я Суворова. Старец знал и любил отца. Бойкость моя ему приглянулась. "Дениска! Беги сюда!" Малая, сухонькая, желтая, словно ярь, ручка героя легла на ершистый затылок мой. "Помилуй бог, какой удалой! Это будет военный человек! Я не умру, а он уже три сражения выиграет!" Ах, заскакал, запрыгал я! Тотчас швырнул за печь псалтырь, замахал саблей, выколол глаз дядьке, проткнул шлык няне и хвост отрубил борзому псу...
– Полагать надобно, что о трех победах этих и пророчествовал Суворов, с усмешечкой сказал Лайминг.
– А благодетельная отцовская рука вновь обратила вас к псалтырю, добавил Клингфер.
– Теперь же, когда подвинулся я далеко вперед ежели не ростом, то русскою мыслью своею, - с внезапной серьезностью, горячо вымолвил Давыдов, в тугих обстоятельствах наших горько крушусь, что нет с нами Суворова...
– Стой, Денис! - отозвался Олферьев. - У нас есть Кутузов, есть Багратион!
Розовое лицо Клингфера вытянулось и вдруг сделалось страшно похожим на грубо высеченные из камня рыцарские надгробия в старых германских соборах.
– Не только они, - с веской расстановкой слов произнес он. - К счастью, кроме Багратиона, предусмотрительность и осторожность командует русской армией. Это - ее лучшие полководцы.
На первый взгляд фон Клингфер был такой же молодой, веселый и блестящий офицер, как и очень многие другие из его круга. Однако сквозь веселый блеск молодости то и дело проступала в нем жесткая сдержанность - род упорного, сурового раздумья.
– Понимаю, - с досадой сказал Олферьев, - вы говорите о генерале Барклае. Его достоинства бесспорны. Но предусмотрительность и осторожность, являясь главными из них, незаметно привели русские армии в Смоленск...
– Меньше чем за полтора месяца войны! - с негодованием выкрикнул Давыдов.
– У нас в ложе... - начал было "принц Макарелли",. но, вспомнив что-то неподходящее, махнул рукой. - Интересно, куда отгонит нас Бонапарт еще через месяц!
Спор вспыхнул, как солома, на которую упал огонь. Голоса офицеров с каждой минутой становились громче, слова - резче, аргументы - непримиримее.
– Верно, что честь оружия нашего до сей поры неприкосновенна! - яростно кричал Давыдов. - Верно! Этого Наполеон еще никогда не испытывал. Но сердце, господа, на куски рвется, когда думаю, какие пространства нами уступлены...
– С помощью божьей, - сказал Клингфер, - благополучно отступим и далее.
Черствая рассудительность Барклаева адъютанта бесила Олферьева. "Это школа, целая школа! - с сердцем думал он. - Мерзкие перипатетики!"{52} "Лероа" действовал на корнета. Голова его пылала. И он проговорил резко, как можно резче, стараясь задеть, а если удастся, то и вывести Клингфера из себя:
– Вы надеетесь на бога. А мы, сверх того, еще и на князя Багратиона. Что скрывать? Нам ненавистна ретирада, она истомила нас. Ее позор оскорбителен...