Багровый лепесток и белый

— Пойдемте, сэр, я вас донизу провожу, — смягчившись, предлагает она.

Минуту спустя Генри Рэкхэм стоит в проулке и смотрит на только что покинутый им дом, на окна в верхнем этаже, сквозь грязные стекла которых недавно смотрели его глаза. Груз спал с его плеч, груз столь тягостный, что избавление от него вызывает у Генри едва ли не головокружение. Иисус Христос стоит рядом с ним — здесь, в проулке, — и Бог взирает на него с Небес.

Какое же облегчение он испытывает! Если бы камни мостовой не были так грязны, он упал бы на колени и вознес благодарственную молитву. Ибо она — эта женщина, Каролина, — на прощание коснулась его руки и заглянула ему в глаза, и он не ощутил никакого вожделения — ни к ней, ни к кому-либо из ей подобных. Любовь, которую он чувствовал к Каролине, возвращая ей улыбку, была той же любовью, с какой относится он ко всякому мужчине, всякой женщине и ребенку, находящимся в опасности; Каролина была для него лишь несчастным созданием, висящим, не сознавая того, над Бездной.

Отныне для него и для всех Каролин этой огромной столицы нет ничего невозможного! Пусть другие мужчины жаждут обладать их телами, он и миссис Фокс вместе с ним будут стремиться к тому, чтобы овладеть их душами!

— Простите меня, отец, ибо я согрешила.

Эти произнесенные с девичьей торопливостью слова мгновенно возвращают Агнес Рэкхэм в то ее тело, которое в последний раз побывало здесь тринадцать лет назад. Она бессознательно горбится, чтобы свести на нет несколько дюймов, на которые выросла с той поры, чтобы перед глазами ее оказалась в точности та часть исповедальной решетки, на которую она всегда смотрела в детстве. Решетка не изменилась ни в одной из живо памятных Агнес деталей: деревянные прутья ее не потускнели и не обрели нового блеска, сплетенная из пеньки и золотых нитей занавесочка не обмахрилась пуще прежнего — и меньше тоже.

— Давно ли ты исповедовалась в последний раз?

Едва слова эти проходят сквозь решетку, как сердце Агнес начинает стучать ей в грудь (ставшую в воображении Агнес совсем плоской); стучит оно не потому, что ее пугает этот вопрос или ответ, который придется на него дать, нет, скорее потому, что она истово надеялась услышать тот же голос, что порицал и прощал ее столь многие годы назад. Тот же ли он? Тот же? По восьми недолгим словам понять ничего невозможно.

— Тринадцать лет, отец, — шепчет она. Сенсационное признание!

— Почему же так долго, дитя? — ухо Агнес почти прижато к решетке, и все же она не может с уверенностью сказать, что узнает этот голос.

— Я была очень юной, отец, — поясняет она, едва не касаясь решетки губами, — и мой отец… я говорю не о вас, отец… и не о моем Небесном Отце… и не о…

— Да, да, — сердито поторапливает ее голос, и у Агнес не остается ни малейших сомнений — это он! Сам отец Сканлон!

— Мой приемный отец обратил нас в англиканцев, — взволнованно подытоживает она.

— А теперь твой приемный отец скончался? — догадывается отец Сканлон.

— Нет, отец, он теперь за границей. Но я уже выросла, стала достаточно взрослой, чтобы узнать мою душу.

— Очень хорошо, дитя. Как исповедоваться, ты помнишь?

— О да, отец! — восклицает Агнес, разочарованная тем, что священник не разделяет с ней мнения, согласно коему годы эти пролетели словно по мановению ока. Она едва не начинает (пусть он увидит, с кем имеет дело) читать на латыни Confiteor, [60] ибо когда-то затвердила ее наизусть, но успевает прикусить язык и избирает английский:

60

«Каюсь» (лат.) — католическая молитва перед исповедью.

— Каюсь перед Богом всемогущим, блаженной Марией вечной Девственницей, блаженным Михаилом Архангелом, блаженным Иоанном Крестителем, перед святыми Апостолами Петром и Павлом, всеми Святыми и перед вами, братья — и перед тобою, отец — ибо много грешила в помыслах, словах и делах: моя вина, моя вина, моя величайшая вина. Поэтому я молю блаженную Марию вечную Девственницу, блаженного Михаила Архангела, блаженного Иоанна Крестителя, святых (в этом месте отец Сканлон кашляет и начинает поерзывать) Апостолов Петра и Павла, всех святых и тебя, отец, молиться за меня перед нашим Господом Богом.

Бестонное гудение за решеткой предлагает ей приступить к исповеди. Агнес явилась сюда подготовленной и потому достает из ридикюля листок почтовой бумаги, на который выписала вчера вечером все свои прегрешения — в порядке их появления в дневниках за последние тринадцать лет.

— Вот мои грехи. Двенадцатого июня 1862 года я отдала колечко, которое мне подарила подруга. Двадцать первого июня того же года я сказала этой подруге, задавшей мне вопрос, что колечко еще у меня. Третьего октября 1869-го, когда болезнь поразила все наши розы, я украла из парка соседей прекрасную розу, а позже в тот же день выбросила ее, боясь, что кто-нибудь спросит, откуда она у меня. Двадцать пятого января 1873-го я нарочно наступила на насекомое, которое вовсе не собиралось причинить мне вред. Четырнадцатого июня 1875-го — на прошлой неделе — я, страдая от головной боли, нагрубила полисмену, сказав, что от него нет никакой пользы и что его следует уволить.

— Да? — поторапливает ее священник — в точности так, как в детстве.

— Это все, отец, — заверяет его Агнес.

— Все грехи, какие совершила ты за тринадцать лет?

— Да, отец, а что?

Священник вздыхает, шевелится в кресле, отчего оно звучно потрескивает.

— Перестань, дитя, — говорит он. — Должны быть и другие.

— Если так, отец, мне они не известны.

Священник снова вздыхает, на этот раз громче.

— Непочтительность? — подсказывает он. — Грех гордыни?

— Может быть, я что-то и пропустила, — признает Агнес. — Иногда я бывала слишком сонной или нездоровой, чтобы вести дневник как полагается.

— Ну что же, ладно… — бормочет священник. — Искупление, искупление… По прошествии столь долгого времени ты уже мало что сможешь поправить. Если ты еще встречаешься с подругой, чье колечко ты отдала, скажи ей об этом и попроси прощения. Что до цветка… (он издает негромкий стон)…о цветке забудь. Насекомых же можешь топтать сколько хочешь, они отданы тебе во владычество, как о том ясно сказано в Библии. Если сумеешь найти полисмена, которого ты обидела, извинись перед ним. Теперь: искупление. За то, что ты лгала и грубила, прочитай три раза «Радуйся, Мария». И постарайся поглубже вникнуть в душу свою. Лишь очень немногим из нас удается прожить тринадцать лет, не согрешив ни единого раза.

— Спасибо, отец, — шепчет Агнес, стискивая в ладони листок и склоняясь, чтобы получить отпущение грехов.

— Dominas noster Iesus Christus te absolvat, — бормочет старческий голос, — et ego auctoritate ipsius te absolve… Из-под сомкнутых век Агнес сочатся и одна за другой капают на щеки слезы. — …ego te absolvo a peccatis tuis, in nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen. [61]

Агнес Рэкхэм выскальзывает из исповедальной кабинки легче перышка и спешит усесться на одну из задних скамей. Для сегодняшнего тайного визита сюда она надела вуаль и простое черное платье: одеяние, которое, разумеется, совсем не похоже на те, в коих она появляется на важных событиях Сезона, однако здесь, в криклвудской церкви Святой Терезы, и отношение ее к возможности быть узнанной стало совсем иным. Задние скамьи удалены от мест, которые занимает постоянная паства, от алтаря и от канделябров, и до того темны, что Агнес, протискиваясь между ними, едва не падает, споткнувшись о подушку для коленопреклонения, которую кто-то забыл вернуть в отведенный для нее кармашек. Высоко над головой Агнес раскинулся недавно выкрашенный в небесную синеву потолок, усеянный источающими иллюзорный свет золотыми звездами.

61

Господь наш, Иисус Христос, отпускает тебя… властью, дарованной мне Богом… я отпускаю тебе грехи во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. (лат.).

Довольная, Агнес усаживается в этом сумрачном месте, лицо ее скрывает тень от нависающего над нею карниза. Служба вот-вот начнется, отец Сканлон уже покинул исповедальню и приближается к кафедре. Он снимает с плеч пурпурную епитрахиль и вручает ее одному из алтарных служек, получая взамен другую. Надо же, он почти не изменился! Наиболее приметная из особенностей лица его — бородавка на лбу — осталась такой же большой, как прежде.

Агнес зачарованно следит за приготовлениями к мессе, ей хочется принять в них участие, но она понимает — этого нельзя. Из того, что она не знает никого из прихожан, вовсе не следует, что и ее никто из них не знает (как-никак, она жена Уильяма Рэкхэма, того самого Уильяма Рэкхэма), а позволить себе спровоцировать слухи она не может. Мир еще не готов к тому, чтобы узнать о ее повторном обращении в Истинную Веру.