Багровый лепесток и белый

— Ах, Генри, — вздыхает она и, отшагнув, к боковине кресла, опускает ягодицы на подлокотник. — Перестаньте вилять, начатого уже не остановишь, неужели вы этого не понимаете?

Держа ее вот так, сжимая ее запястья, он начинает осознавать странное, тонкое равновесие, согласие воли, желания и мускульной силы: руки его сильнее, он может согнуть ее, как захочет, может затворить, точно ставни, прикрыв ее груди ее же локтями, а может и растворить, разведя ее руки в стороны; и все же, в конечном итоге, любое его движение определяет она, власть остается за нею. И Генри отпускает ее, и они обнимаются; каким бы недостойным человеком он ни был, он предъявляет права на нее, как если бы был достойным, как если б никто еще не выдумал слова «грех», а он и она были б двумя животными в шестой день Творения.

— Все они шакалы, Генри, — шепчет она, — а ты лев.

— Миссис Фокс… — выдыхает Генри, ему вдруг начинает казаться, что ночная рубашка душит его. Горящий в камине огонь прогрел гостиную так, что любая одежда стала ненужной, и Генри не мешает миссис Фокс стянуть с него ночную рубашку, и теперь он так же наг, как она.

— Знаешь, Генри, тебе самое время назвать меня Эммелин, — шепчет она ему в ухо, находя уверенной рукой корень его мужского естества и направляя находку в то место, которое Бог лишь для того, похоже, и сотворил, чтобы принять его. И как только они сопрягаются, все дальнейшее происходит в полном их согласии: Генри вдвигается в нее все глубже и глубже, она сжимает его все плотнее, плотнее, язык ее, по-кошачьи ласковый, лижет его щеку.

— Да-а-а, любовь моя, — тихо стонет она, прикрывая ему ладонями уши, чтобы далекий, докучливый лязг пожарной машины не заглушил в них зов наслаждения. — Входи в меня.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Еще раз-другой качнется маятник и наступит 29 сентября 1875 года от Рождества Христова. Через две недели после двойного несчастья — смерти Генри Рэкхэма и несказанной беды, которая поразила ее под той же губительницей-луной, Агнес, без какой-либо надежды на спасение заточенная в этом Доме Зла, садится в кровати и дергает за шнурок звонка. Кровотечение усиливается. Сейчас прибежит Клара, чтобы омыть ее и переменить повязки.

Служанка откликается быстро, она хорошо знает, зачем понадобилась, и потому приносит с собою металлическую чашу, наполненную горячей водой. В чаше плавают, точно вырванные из своей природной стихии существа, кусок мыла и губка.

— Опять пошла, — тревожно шепчет Агнес, но Клара уже откинула одеяло, чтобы заняться пеленкой, овивающей чресла хозяйки. Не ее дело — спрашивать, почему миссис Рэкхэм ведет себя так, будто обычная женская докука это какая-то смертельная рана; ее дело — прислуживать.

— Уже шестой день, мэм, — говорит Клара, свертывая в комок покрытую пятнами крови тряпицу. — Завтра наверняка все закончится.

Агнес никаких оснований для подобного оптимизма не видит — да и откуда им взяться, если ткань Вселенной разодрана в клочья?

— На все воля Божья, — говорит она, с отвращением отводя взгляд от свидетельств своего позора. Как твердо верила она, что излечилась от этого недуга, как надеялась, что он — всего только напасть ее девичьей поры, которая минет по достижении зрелости: и как, наверное, возрадовался Дьявол, лишив ее этой иллюзии!

Пока омывается и протирается досуха та единственная часть ее тела, которую она никогда не рассматривала в зеркале, Агнес глядит в сторону. Она, столь близко знакомая со всеми и каждым из волосков своих бровей, подвергающая каждодневному осмотру любое пятнышко, какому случается появиться на ее лице, способная, если потребуется, в точности изобразить на бумаге свой подбородок, да еще и в разных ракурсах, о том, что у нее именуется «низом», имеет представления лишь самые смутные. Агнес только одно и известно — вследствие прискорбного просчета, допущенного при сооружении этой части ее тела, оная толком не закрывается и потому беззащитна перед посягающими на нее силами Зла.

А доктор Керлью, вне всяких сомнений, состоит с этими силами в сговоре, падение Агнес доставляет ему радость, коей он почти не утаивает, — а ведь оно еще и пришлось на то время, когда и Уильям тоже начал недолюбливать доктора! Во весь Сезон визиты его были, на счастье Агнес, редкими, однако вчера Уильям позволил доктору провести в доме целый час, а после двое мужчин удалились в курительную и долго там разговаривали — о чем? В страшных снах своих Агнес видит, как ее, связанную, вводят во внутренний дворик сумасшедшего дома, видит, как на нее набрасываются уродливые старухи и хрюкающие идиоты, а между тем доктор Керлью с Уильямом неторопливо удаляются за ворота. И еще ей снится, как она принимает ванну, наполненную чистой, теплой водой, и засыпает в ней, и, пробудившись, обнаруживает себя сидящей по шею в холодной, густой и липкой, как студень, крови.

Ощущая ужасную усталость, она откидывается на подушки. Клара ушла, Агнес теперь чиста и уютно накрыта одеялом. Если бы только сон вновь перенес ее в Обитель Целительной Силы! Почему Святая Сестра оставила ее? Ни промелька, ни новых следов на листках дневника… Во время похорон Генри Агнес все глаза проглядела, ожидая, когда же появится ее ангел-хранитель, — хотя бы вдали, под деревьями, что растут за оградой кладбища. Тщетно. А по ночам, даже если сон начинается самым многообещающим образом, ей никогда не удается продвинуться дальше вокзала железной дороги, — она садится в поезд и ждет, и поезд зловеще подрагивает, но с места не трогается, и никогда не открывающие ртов носильщики прохаживаются вдоль него, точно патрульные, и наконец ей становится до ужаса ясно, что поезд этот ни для какой езды не предназначен, что он и не поезд вовсе, а тюрьма.

— Где ты, сестра? — вскрикивает в темноте Агнес.

— Тут, мэм, рядышком, — несколько мгновений спустя отвечает, чуть приоткрыв дверь, Клара — и отвечает, если, конечно, Агнес не подводит слух, довольно злобно.

— Почта, мистер Рэкхэм, с вашего дозволения, — сообщает на следующее утро не решающаяся войти в кабинет хозяина Летти. В руках она держит серебряный поднос с высокой стопкой конвертов и присланных в знак соболезнования визитных карточек.

— Только конверты белого цвета, Летти, спасибо, — говорит Уильям и, не поднимаясь из-за письменного стола, щелкает пальцами, приглашая служанку войти. — Карточки отнесите миссис Рэкхэм.

— Да, мистер Рэкхэм.

Летти отделяет деловые письма — так сказать, «пшеницу» — от «плевел» с траурной каймой, складывает собранный урожай на свободный уголок заваленного бумагами хозяйского стола и покидает кабинет.

Прежде чем взяться за то, что принес ему этот день, Уильям устало потирает ладонями лицо. Глаза его красны от недосыпа, от горя — он потерял брата, от печали — он причинил боль жене, и… как бы это сказать… от испытания неудобством. А, как теперь знает Уильям, самые большие неудобства доставляет смерть, — если, конечно, не считать супружеских.

Да, разумеется, «„Траурный“ Питер Робинсон» мигом обеспечил дом всем необходимым. Чуть ли не через сутки после того, как Уильям обратился к нему, по почте начали приходить подгоняемые волшебной формулой «срочно: для похорон» ящики с траурным облачением — шляпками, жакетами, шалями et cetera. Но это было только началом, не концом, бесчинной суеты. Едва успев облачиться в черное, слуги засновали по дому, закутывая в креп мебель и все остальное, подвешивая черные шторы, привязывая к звонковым шнурам черные ленты и занимаясь Бог знает чем еще. А выбор гроба — ну существует ли на свете занятие более нелепое…? Перебрать, обставляя дом для Конфетки, пятьдесят разных стоячих вешалок — это одно, но кем нужно быть, чтобы, лишившись брата, перебирать пять сотен разного устройства гробов? «Джентльмен вашего тонкого вкуса, сэр, о коем свидетельствует качество продукции, производимой компанией „Рэкхэм“, мгновенно увидит разницу между „Задумчивым дубом“ и „Возвышенным вязом“…». Стервятники! И почему именно Уильям обязан был предаваться этой оргии бессмысленных трат? Почему взять на себя организацию похорон не мог Генри Калдер Рэкхэм? Дел у старика сейчас, почитай, никаких. И тем не менее: «Все будут смотреть на тебя, Уильям. Я вышел в тираж, и „Рэкхэм“ — это теперь ты». Хитрый старый прохвост! Сначала тиранил и стращал, а теперь, видите ли, подлизывается! И ради чего? — ради того, чтобы именно он, Уильям Рэкхэм, взвалил на себя всю переписку, касающуюся гробов, их обивки, венков, траурных лент и сотен Бог весть каких других мелочей, как будто мало ему своих забот и горестных братских чувств.