Багровый лепесток и белый

— Когда? — спрашивает Конфетка, ощущая, как вина жжет ее изнутри.

— Да я уж и не помню, — отвечает Каролина, продолжая расчесывать и расчесывать волосы. — Я теперь дней не считаю — два, три, а там и сбилась со счета. Давно уже.

— Кто тебе об этом сказал?

— Миссис Лик.

Под тугими рукавами и лифом Конфетки собирается пот, она силится придумать еще какой-то вопрос — любой, несколько правильно подобранных слов, которые докажут глубину и искренность ее чувств к Кэти, — однако ничего такого, что ей и вправду хотелось бы узнать, не существует. Ничего, кроме:

— Что сделали с ее виолончелью?

— С чем? — Каролина выпрямляется, разделяет волосы, липкие от масла, нуждающиеся в мытье.

— С инструментом, на котором играла Кэти, — поясняет Конфетка.

— Да сожгли, наверное, — прозаично отвечает Каролина. — Миссис Лик говорит, они там все, чего она трогала, спалили, чтобы заразу из дома вькурить.

«Вся моя жизнь ушла в песок, точно моча в проулке, — звучит в голове Конфетки скорбный голос. — Угри станут выедать мне глаза, и никто даже знать не узнает, что я жила на свете».

— А что еще нового в… в прежнем доме? — спрашивает она.

Каролина уже закалывает волосы, кое-как, не глядя в зеркало. Один маслянистый локон остается свободным, порождая в голове Конфетки грубую фантазию, — как она хватает подругу за плечи и трясет, заставляя начать укладку волос сначала.

— Дженнифер Пирс вроде как справляется, — отвечает Кэдди. — Она у них нынче вторая по званию, как выразилась миссис Лик. Ну, еще они новую девушку взяли — забыла, как зовут. Да только дом теперь не тот, что раньше. Не совсем обычный — понимаешь? Нынче туда все больше любители кнутом помахать захаживают.

Конфетка морщится и сама удивляется тому, как сильно задевает ее эта новость. Конечно, проституция она и есть проституция, и люди могут вытворять друг с другом все, что им влезет в голову, так? И все-таки мысль о том, что стены дома миссис Кастауэй будут теперь содрогаться не от хрипов удовольствия, а от криков боли, оказывает на Конфетку воздействие странное, наделяет плотские отношения, некогда ей столь ненавистные, нимбом ностальгии. В единый миг мужчина, который платит женщине несколько шиллингов, чтобы она раздвинула ноги и дала ему облегчение, обретает в ее сознании меланхолическую невинность.

— Не думала, что мать решится конкурировать с домом миссис Сэнфорд на Серкус-роуд.

— А, так ты не слыхала? Миссис Сэнфорд выходит из игры. Один ее старый хахаль хочет, чтоб она паслась на травке рядом с его загородным домом. Он уж там на карачках стоит, ждет ее не дождется. У нее даже лошади свои будут, а всех делов — пороть старикашку шелковым пояском, когда его подагра отпустит.

Конфетка улыбается, однако душа ее занята иным, — она словно наяву видит бедного маленького Кристофера, стоящего у порога прежней ее спальни: тощие руки его красны и заляпаны мыльной пеной, выплеснувшейся из бадейки, которую он заволок наверх, а за дверью спальни не ведомая Конфетке женщина сечет в кровь опустившегося на четвереньки повизгивающего толстяка.

— Ну а что… что нового у тебя! — спрашивает она.

Каролина, сидящая, покачиваясь взад-вперед, на кровати, поднимает в поисках вдохновения глаза к потолку.

— Эээмммм, — задумчиво мычит она, и губы ее раздвигаются в слабой улыбке — это Каролина перебирает в памяти последних своих мужчин. — Ну… мой красавчик-пастор что-то давно уж сюда не захаживал. Надеюсь, он не махнул на меня рукой, не решил, будто я такая испорченная, что меня и спасать-то не стоит.

Конфетка опускает взгляд на желтый подол своего платья, пытаясь решить, стоит ей говорить о случившемся или не стоит. То, что известно ей о кончине Генри, прожигает дыру в ее сердце и, может быть, если она поделится своим знанием с Каролиной, жжение это утихнет.

— Мне очень жаль, Кэдди, — говорит она, приняв наконец решение. — Но больше ты своего Пастора не увидишь.

— С чего бы это? — усмехается Каролина. — Ты его, что ли, у меня увела?

Однако ей хватает проницательности, чтобы учуять правду, которую она сейчас услышит, и Каролина в тревожном предчувствии сжимает ладони.

— Он мертв, Каролина.

— Не может… ах, блядь, чтоб я сдохла! — вскрикивает Каролина, впиваясь ногтями в колени. — Блядь, блядь, блядь!

В ее устах слово это звучит как горчайший крик боли и сожалений, как скорбный напев. Задыхаясь, Каролина навзничь откидывается на кровать, стиснутые кулаки ее подергиваются на покрывале.

Впрочем, несколько секунд спустя она вздыхает, разжимает кулаки и вяло кладет ладони на живот. Годы наполненной трагедиями жизни научили ее оправляться от горестных потрясений за время, в течение коего собака всего-то и успевает что дважды махнуть хвостом.

— Как ты узнала, что он помер? — спрашивает она ничего не выражающим тоном.

— Я… просто я знала кто он, — отвечает Конфетка. Бурная реакция Каролины напугала ее, ожидавшую лишь проявления любопытства, не более.

— И кем же он был?

— Какая разница, Кэдди? Если не считать имени, ты знала его гораздо лучше, чем я. Я-то с ним и не встречалась ни разу.

Каролина садится, лицо ее раскраснелось и немного припухло, но глаза остались сухими.

— Он был хорошим человеком, — заявляет она.

— Жаль, что это мне пришлось известить тебя о его смерти, — говорит Конфетка. — Я не знала, что он так много для тебя значил.

Каролина пожимает плечами, она испытывает неловкость оттого, что ее поймали на нежных чувствах к клиенту.

— А, — произносит она. — В этом мире только и есть, что мужчины да женщины, верно? Вот и привязываешься к ним, больше-то все одно не к кому.

Она слезает с кровати, подходит к окну, останавливается точно на том месте, на каком обычно стоял Генри, окидывает взглядом крыши Черч-лейн.

— Да, он был хорошим человеком. Хотя викарий, наверное, уже говорил это на похоронах. Или его зарыли при дороге и кол в сердце воткнули? Когда бабушкин брат наложил на себя руки, с ним именно так и обошлись.

— Я не думаю, что он покончил с собой, Кэдди. Он заснул у себя в гостиной, перед камином лежала куча бумаг, дом загорелся. Впрочем, не исключено, что он нарочно все так обставил, не хотел позорить семью брата.

— Ну, тогда он был не таким олухом, каким прикидывался, — Каролина высовывается в окно, глядит сощурясь в темнеющее небо. — Он никому не хотел вреда. Вот скажи, почему те, кто хочет вреда, не убивают сами себя, а которые не хотят, не живут себе вечно, а? Я думаю, на Небесах все как раз так и устроено.