Багровый лепесток и белый

Она по-прежнему стоит, прислонившись к столбу — голова откинута назад, глаза закрыты, — стоит так близко, что Генри слышит ее дыхание, видит парок, выходящий из ее приоткрытых губ. И он обольщается игрой воображения — презирая себя за это и все-таки обольщаясь. Воображает себя викарием, роющим яму в темной, жирной земле своего сада, воображает стоящую рядом с ним позлащенную солнечным светом Эммелин, — она держит в руках деревце, приготовленное для посадки. «Скажи, когда» — просит она.

Не без усилия отгоняет он эту блаженную грезу и вновь обращается к яви. В повадке миссис Фокс успели произойти изменения. Прежнее воодушевление покинуло ее, она выглядит почти подавленной. Тут всего только ряд простых изменений милого лица, повторявшийся в человеческой истории неисчислимое множество раз, и все-таки сердце Генри сжимается от боли.

— Вы выглядите чем-то опечаленной, — в конце концов, выдавливает он.

— Ах, Генри, — вздыхает миссис Фокс. — Раз начавшееся уже не остановишь, вы ведь знаете это, не правда ли?

— На… начавшееся?

— Шествие прогресса. Торжество машин. Мы едем скорым поездом в двадцатый век. Прошлого не вернуть.

Генри на миг задумывается и приходит к выводу, что прошлое да и будущее, как понятия отвлеченные, нисколько его не волнуют. В уме его ясно и ярко светятся одни лишь фантазии о том, как он и миссис Фокс копаются вместе в саду при доме священника, да жгучее желание утешить ее.

— Прошлое это ведь не только пажити, — говорит он и сам немного морщится от своей выспренности. — Это также и нормы жизни. Не кажется ли вам, что уж их-то мы сохранить сможем, если пожелаем.

— Ах, хорошо бы, если б так. Но современный мир совращает добродетель, Генри, совращает на каждом шагу.

Генри опять заливается краской, ибо его посещает мысль об ордах ее проституток, однако миссис Фокс имеет в виду иное.

— На прошлой неделе, — продолжает она, — я ездила в город, чтобы навестить одно жалкое, нищее семейство, в котором бывала и прежде, — собиралась еще раз попросить этих людей прислушаться к словам их Спасителя. Я ощущала усталость, идти так далеко пешком мне не хотелось. И не успела опомниться, как оказалась на подземной железной дороге, меня влекла машина, зачаровывала смена света и тьмы, я летела сквозь недра земли — и все за шесть пенсов. Я ни с кем не разговаривала, я вполне могла быть и призраком. Я испытывала такое наслаждение, что пропустила мою остановку и в ту семью так и не попала.

— Я… должен признаться, я не совсем понимаю сути рассказанного вами.

— Суть в Конце, Генри, который ожидает наш мир! Мы, по скудоумию нашему, воображаем, будто о светопреставлении нам возвестит гигантский Антихрист, размахивающий окровавленным топором. Однако Антихрист — это наши вожделения, Генри. Потратив какие-то шесть пенсов, я сняла с себя всю ответственность — за благоденствие грязных нищих, которые, надрываясь, прорыли эту железную дорогу, за фантастические суммы, на нее потраченные, за осквернение земли, которой должно быть твердью под моими ногами. Я сидела в вагоне, любуясь проносившимися мимо темными туннелями, не имея ни малейшего представления о том, где я, безразличная ко всему на свете, кроме собственного моего удовольствия. Я не была больше созданием Божьим в любом, хоть сколько-нибудь содержательном смысле этих слов.

— Вы слишком строги к себе. Одна-единственная поездка в Подземке вряд ли способна ускорить приближение Армагеддона.

— Я в этом совсем не уверена, — отвечает она с тенью улыбки на устах. — Думаю, для нас близится очень странное время. Время, когда любой нравственный выбор будет затрудняться нашей любовью к прогрессу, станет подобием компромисса с нею.

Она поднимает глаза к небу, словно испрашивая у Бога подтверждения своих слов.

— Я представляю себе, как мир погружается в хаос, а мы всего лишь наблюдаем за ним, не понимая, что мы должны или можем с этим поделать.

— И все-таки, вы работаете в «Обществе спасения»!

— Потому что должна сделать хоть что-то, пока мне это по силам. Каждая душа бесценна.

Генри силится припомнить, как они добрались до этой темы. С бесценностью каждой души, он, разумеется, согласен, и в то же время не может не замечать того, что столбы, к которым прислоняются он и миссис Фокс, холодны и влажны, и что миссис Фокс, защищенная турнюром, этого не ощущает — в отличие от него. И Генри учтиво предлагает ей возобновить прогулку.

— Простите меня, Генри, — говорит она, в одно плавное движение отрываясь от столба. — Мы снова запаздываем и снова из-за меня? Вечно мои мысли блуждают неведомо где, а тело словно корни пускает в землю.

— Вовсе нет! Да я и сам был не прочь немного отдохнуть от ходьбы!

— Как вы милы, Генри, — говорит она, и снова пускается в путь. — А знаете, я ведь говорила о Дарвине совершенно серьезно. В конце концов, Церкви случалось ошибаться и прежде — в том, что касалось научных частностей. Разве не утверждала она когда-то, что Солнце вращается вокруг Земли, и не предавала смерти тех, кто думал иначе? А теперь каждый школьный учебник говорит нам, что Земля вращается вокруг Солнца. Но так ли уж это важно? Я не удивлюсь, если женщины, среди которых мне приходится работать, и до сих пор уверены, что все обстоит наоборот. Но не мое дело внушать им правильные представления о космологии или происхождении человека. Я борюсь за то, чтобы уберечь от смерти их тела и души! — и она на ходу прижимает к груди стиснутый кулачок. — О, если б вы только знали, в состоянии какой нравственной анархии они живут…!

К стыду Генри, он как раз и жаждет побольше узнать о состоянии нравственной анархии, в котором живут проститутки миссис Фокс. Ах, какую, надо думать, порочность приходится ей наблюдать! Только одно и удается ему — воздерживаться от вопросов, которые, хоть и изображают интерес к санитарному состоянию города, порождены любознательностью совершенно иного толка. Порою Генри приходится стискивать зубы, прикусывать язык, норовящий потребовать от нее вящих подробностей.

Странное все-таки дело: как раз в тех случаях, когда он в совершенстве владеет собой и ведет с миссис Фокс беседы о материях ничем не запятнанных, она-то и переводит разговор — без всякой задней мысли, разумеется, — в плоскость куда более плотскую.

Ну, например, не так давно он и миссис Фокс прогуливались у Серпантина, беседуя о Загробной Жизни.

— Вы знаете, Генри, — говорила она, — я нередко испытываю сомнения в существовании Ада. Смерть и сама по себе так жестока. О, я говорю не о той смерти, которая, скорее всего, постигнет нас с вами, но о смерти, столь часто выпадающей на долю несчастных, среди которых я провожу немалое время. Наша доктрина велит нам верить, что эти люди обречены на Ад, но что есть Ад для таких, как они? Когда я вижу женщину, умирающую от дурной болезни и горько сожалеющую о каждой минуте, какую она провела на этой земле, я задумываюсь: не претерпела ль она уже здесь самое худшее?

— Да, но праведники должны же получать какую-то награду! — возражает Генри, напуганный не тем, что Бог прогневается на нее за такую ересь (Бог не может не видеть, сколь благи намерения миссис Фокс), но тем, что на прекрасную головку ее падет гнев Церкви.

— Разве Рай — награда не достаточная, — в свой черед возражает она, — и без того, чтобы праведные видели, как карают проклятых?

— Конечно, конечно, — торопливо соглашается он. — Я вовсе не желал сказать, что мне хочется видеть страдания грешников. Однако среди людей праведных существуют и такие, кто хочет этого, и не можем же мы допустить, чтобы кто-то из них, оказавшись в Раю, проникся негодованием…

Эммелин наклоняется над кромкой берега, прощально машет ладошкой толстой серой утке, скрывающейся под водой Серпентина.

— Я не уверена, что наши воскресшие души сохранят способность проникаться негодованием, — говорит она.

— Ну, в таком случае, ощущением… несправедливости.

Миссис Фокс улыбается, лицо ее озарено отблесками водной зыби.

— И это ощущение представляется мне на редкость странным для воскресшей души, — и она простирает над озером окутанную шелком руку, быстро перебирая в воздухе пальцами, маня к себе тех, кто укрылся под водой.