Багряный лес

— Так просто! — изумилась она. — И так приятно. У меня давно не было никого, кто бы мог это видеть. Все время я была женой, следователем, милиционером, офицером и матерью. Но не женщиной, которую ценит мужчина.

— Не увлекайся, — по-доброму посоветовал Олег. — Это опасно, так как можно быстро разочароваться. Я знаю, как это больно.

— Ты предупреждаешь о себе? — с наигранной осторожностью поинтересовалась она.

— И о себе тоже…

— Не надо, Олег. Что будет, то будет. Я знаю, что склонна многое придумывать. Но, как всякая глупая женщина, тешусь надеждой, что когда-нибудь мои мечты станут реальностью. Возможно, это может произойти у меня с тобой. Не запрещай мне хотя бы мечтать. Это мое…

Она развернулась и пошла в комнату, чтобы поставить цветы в вазу.

— Они очень красивые, — донесся ее голос оттуда. — Извини, я забыла тебя поблагодарить.

— Не за что, — ответил он.

Через минуту она вышла к нему в коридор.

— Я очень рада, что ты пришел в гости, и надеюсь, что это будет не в последний раз.

— Обещаю. — Он обнял ее за плечи, еще раз поцеловал. — Мы едем?

— Да.

Уже в машине слушая, её незатейливый рассказ о том, как ее сын учится в Англии, восхищаясь ним, как и положено делать, когда мать рассказывает о своем чаде, Переверзнев вспоминал совещание у Президента.

До совещания, ожидая, пока соберутся все силовые чиновники правительства, министр с Президентом в одной из комнат резиденции обсуждали предложение Переверзнева. Сам министр чувствовал себя настолько уверенно, что иногда в разговоре с Поднепряным позволял себе слабую дерзость, которую, впрочем, как казалось со стороны, Президент не слышал, либо делал вид, что не слышит. Против ожидания первое лицо государства был согласен во всем со своим министром и обещал полную официальную поддержку с того момента, когда Переверзнев займется выполнением своих плана и обязательств.

— Надеюсь, что вы полностью понимаете, что собираетесь делать, уважаемый Олег Игоревич, — во второй раз за сегодняшний день, произнес Святослав Алексеевич. — Не хотелось бы увериться, что на посту министра у меня служит авантюрист.

Переверзнев горько усмехнулся:

— Все привыкли видеть в слове "авантюрист" какой-то негативный смысл. Но разве можно на моем посту министра МВД, господин Президент, не быть этим же самым авантюристом, когда я должен контролировать мир авантюры, преступный мир?.. Не зная своего противника, его никогда не победишь.

— Вы признаете то, что вы авантюрист? — тихо спросил Поднепряный. Он не уловил в словах своего подчиненного уже известной дерзости, вместо нее — искренность. И удивлялся этому. Нет, даже не удивлялся, а изумлялся: для него искренность являлась недостатком в натуре политика, который затмевал все достоинства. И вообще, Поднепряный был тем самым хорошим политиком, тем самым "Шах и Матом" только потому, что быстро понял, что политический мир — это то самое Зазеркалье, которое большинству из нас хорошо знакомо с детских лет. Тот самый мир, в котором все становится с головы на ноги: совесть становится предельной глупостью, искренность — идиотизмом, и так далее…

Он вновь увидел улыбку на лице Переверзнева, и заметил в ней что-то очень напоминающее снисходительность.

— Святослав Алексеевич, если мы с вами решили посвятить себя политике, это означает для меня, что мы также решили отдать должное и авантюризму. Вы не согласны с этим?

Президент на мгновение задумался и довольно хмыкнул:

— Пожалуй… Я уже обещал вам полную поддержку с моей стороны. Вы правы, Олег Игоревич, Чернобыль стал уже той проблемой, которую если не решать — она разрешится сама, и результат этого решения будет не в нашу пользу. Я сдержу слово. Взамен бы хотел получить от вас кое-какие гарантии…

Переверзнев был немало удивлен последней фразе: Поднепряный торгуется?!

— Я слушаю, господин Президент, — произнес он, после того как откашлялся — короткий спазм пробежал по горлу.

— Ваша кампания продумана до малейших деталей. В этом не просто угадывается, но даже без теней видится не только профессионал, но и человек, который немало времени посвятил разведке…

Переверзнев заставил себя дышать спокойно. Не нравилось ему, когда Президент довольно часто говорил о прошлом роде деятельности своего министра. Создавалось впечатление, что Поднепряный что-то знал. Неужели на основе этого пойдет торговля? Если это будет именно так — шантаж, тогда Переверзнев не уступит ни пяди! Ему нечего терять, а с шантажистами — дело известное — раз уступишь, будешь до конца своих дней платить…

— Прошу, — продолжал Святослав Алексеевич, — из того списка лиц, которых вы наметили в разработку, ничем и никак не затрагивать следующих людей…

Поднепряный назвал фамилии. В остатке была "мелкая рыбешка". Негодование стало закипать в сердце Переверзнева.

— Это невозможно, господин Президент, — тяжело ответил он. — Если не будет этих лиц в списке, тогда вся эта игра превращается в обыкновенную и бесцельную возню, которой и без того довольно в правительстве. Я не вижу никаких обязательств совести покрывать преступников…

— Но у вас, уважаемый, нет доказательств! — возразил Поднепряный.

— А не для того ли я нахожусь на этом посту? Не мои ли прямые обязанности: добывать против преступников пункты обвинения?

Его вопрос звучал, по крайней, мере наивно, исключительно риторически, был праведным возмущением, которому в последующее мгновение предстояло захлебнуться грехом прошлого. Как оно его утомило в этот день, это проклятое прошлое! Именно оно заставило его с безумством обреченного человека строить обстоятельства жизни так, чтобы приблизить только-только начавший определяться крах, сделать его видимым. Азарт, кураж попавшегося в капкан зверя, который готов отгрызть себе лапу, чтобы получить свободу, которая его, в следующее мгновение, приведет либо под прицел охотника, либо в новую ловушку.

Именно так Переверзнев описывал, объяснял и видел свое собственное положение. Он был холоден и трезв. Прошлое пришло к нему, чтобы требовать уплаты долга, и должник был готов не только платить, но и отдавать сторицей, но не называл свой порыв раскаянием, как тому следовало быть. Таким образом он боролся, дрался, намереваясь уйти, на прощанье громко хлопнув дверью.

Неожиданно его голос стал настолько силен и крепок, как у человека, искренне верящего в свою правоту. А как же иначе?

— Как же иначе? — произнес он вслух вопрос, который прежде задавал сам себе. — Как же иначе, господин Президент? Я являюсь Четвертой [21] инстанцией правды в государстве, и не имею права от нее отказываться.

21

Первая инстанция правды и справедливости в демократическом государстве — Конституция страны; Вторая — Конституционный суд; Третья — ; Президент страны Четвертая — министр МВД; Пятая — Минюст; Шестая — Генеральный прокурор, и т. д. Вплоть до субъекта конституционного права — гражданина государства, который является последней и решающей инстанцией правды и справедливости (его правота, его право быть свободным изменяют и должны изменять все законы, кроме закона совести — религии)…

Поднепряный слушал его, стоя лицом к окну. Он смотрел на темно-фиолетовую дремоту леса, редко и резко разбитую белым неживым светом фонарей. Лес поглощал ослепительный свет своей темной синевой, и, казалось, питался этим светом, и застывал в своей дремоте не сколько от сонной необходимости позднего вечера, а именно от этого света, неестественного и негреющего, замирал стеснительной неподвижностью, скрывая свои вечные и непознанные тайны — достаточно было отключить этот режущий сознание и покой свет, чтобы проснулась сказка, демоны, тролли и ведьмы в ней, но этого не происходило, так как человеческий страх был настолько же верен и силен перед природными тайнами, как и сами загадки мира. Так им и предстояло противостоять в вечности — видимым друг другу, но не понятым друг другом.