Багряный лес

— Давай! Давай! Давай!

Майор торопил. Впереди уже виднелась огромная покатая скала, которая возвышалась над тайгой лысым горбом. Полотно и дорога упирались прямо в нее. "Железка" заканчивалась холмиком и полосатой планкой тупика, топорщась выгнутыми и обрубленными рельсами. Дорога же вливалась в широкую площадку, выложенную из вымытых до белесости частыми дождями бетонных плит. Площадку от полотна отделяла высокая бетонная разгрузочная платформа, оснащенная пологими съездами. Возле платформы стояли два необычно длинных вагона. На платформе, возле вагонов, застыли два мощных автопогрузчика, выкрашенные, как и вагоны, матовой зеленой краской. В горе чернела дыра — въезд, туннель с раскрытыми металлическими воротами. Где-то в глубине шахты звездочкой в темноте горела одинокая лампа.

Краснухин видел, что на площадке перед воротами стоят люди: синело с десяток роб зэка, зеленели гимнастерки солдат отряда охраны, была видна тулья офицерской фуражки. Все стояли спиной к въезду на площадку, сгрудившись возле чего-то, что майор пока не мог рассмотреть. Он недовольно поворочал небритым подбородком — не любил, когда заключенные находились рядом с военными.

Его солдаты подбежали к стоящим, быстро оттеснили и оцепили зэка, поставив их на колени с руками на затылоке, как того требовали правила конвоя.

Навстречу подъезжающему грузовику пошел офицер, отделившись от стоящей группы. В идущем Краснухин узнал прапорщика Сергеева, который заведовал в лагере финансовой частью, но, в отличие от себе подобных чиновников — на своем веку скитаний по сибирским лагерям в разных должностях майор встречал разных людей, — Сергеев не нажил себе деньжат, хотя удаленность от Центра могла такое позволить. Краснухин уважал своего подчиненного, но не жаловал особо за мягкость в обращении с зэками. Не любил он этого. Очень.

Машина, зашипев шинами по бетону плит и скрипнув тормозами, остановилась всего в нескольких сантиметрах от прапорщика, но Сергеев стоял, словно ничего не произошло, был предельно спокоен, как всегда. Он был вообще человеком, который никогда не добавлял никаких эмоциональных прикрас к своему поведению. Все больше предпочитал одиночество и чтение. Мог все свободные дни, а то и отпуск, посвятить ягодному, грибному и рыбному промыслам, благо края были здесь на это добро очень богатыми. Чудаковатый интеллектуал.

В личном деле прапорщика Сергеева было сказано, что он был участником боевых действий весь период Великой Отечественной войны, и войны в Египте осенью-зимой 1956 года, был дважды тяжело ранен и получил контузию. А в столе командира части, майора Краснухина, лежало заявление Сергеева, в котором было четко и ясно написано: "…хочу воевать, прошу ходатайствовать перед вышестоящим начальством о моем направлении в Анголу для выполнения интернационального долга…" Вот тебе и тихоня! Краснухин каждый вечер доставал это заявление и перечитывал его, размышляя: давать документу ход или нет. Прапорщик служил хорошо и исправно, и жаль было с ним расставаться. И потом, какой после него будет начфин — одному богу, то есть, командованию, известно…

Майор молодцевато выскочил из кабины, сразу приказывая тяжелым голосом:

— Докладывай, прапорщик.

Но Сергеев вместо этого спросил:

— Врача привезли, Петр Андреевич? Я по телефону просил врача…

В его голосе было столько тревоги, что майор не стал набрасываться на подчиненного за непослушание.

— На кой черт он тебе! В машине есть аптечка, если кого-нибудь из каторжных контейнером придавило. Обойдутся без врача!

— Уже обошлись, — тихо сказал в сторону Сергеев.

— Что ты там шепчешь? — ухнул на него майор. — Правда, что стрельба была? Кого пришили из зэков — не Купкина, нет?

Спросил с надеждой. Майор не любил "долголетку" Купкина — долговязого мужика, который гонял по всей Сибири и Дальнему Востоку по этапам, во всех зонах прибавляя к своему основному сроку (за угон автомобиля — "Жена, начальник, рожала. Надо было".), где по два, где по три-пять лет, а где и все семь, и все за непокорность и гордость. И Краснухин не любил этого Купкина, но не за своенравность, а за несправедливость, с которой тот был осужден. Такие вот — самые отчаянные, резкие, лихие. Одна беда от них! Теперь вот этот Купкин оказался в "Горе". Пришел по этапу на верную, как предполагалось, смерть.

В/ч 14028 Северного Управления лагерей. Небольшая "зона", затерянная в густых и непроходимых лесах Уссурии, среди гор, скал и бесконечных сопок: сто двадцать пять человек зэка, шестьдесят четыре — рота охраны, пять офицеров с семьями. Не простая "зона" — специальная, с этой самой "железкой", с громадными бронированными вагонами, скалой и шахтой в ней. "Гора" — так называют ее в секретных донесениях и между собой все, без шепота: офицеры, солдаты, заключенные. Мало, кто отбывал срок здесь, попал сюда по серьезным уголовным статьям. На нарах в бараках нет ни убийц, ни рецидивистов. За семь лет ни единого побега или бунта — не успевают: всех забирает "Гора", а точнее, эта самая шахта в скале. Она бездонная. Одни штольни, штольни, и еще раз штольни общей протяженностью около пятидесяти километров. За семь лет отсюда никого не отправили по этапу, и только двоих освободили по окончании срока. Все остальные, восемьсот четырнадцать человек, на кладбище, в тридцати километрах от лагеря, под сопкой Безымянной, в могилах без крестов и табличек, в лесу, возле непроходимого рыжего болота. На всем Дальнем Востоке лагерь с самой большой смертностью, но не от побоев или плохой кормежки. В "Горе" бьют редко, и кормят сытно, с витаминами, но все равно зэки мрут, как мухи. В "зоне" есть своя больничка, хорошая, чистая, оснащенная и с достатком необходимых медикаментов. На десять коек. Краснухин знал, что они все сейчас заняты, но успокаивал себя тем, что это ненадолго. Редко какой зэк мог прожить в "Горе" больше года — шахта в скале верно и медленно убивала всех своей радиацией, так как была хранилищем радиоактивных отходов. Вагоны надо было разгрузить от тяжелых, не всегда герметичных, свинцовых контейнеров, отвезти в вагонетке, вручную ее толкая, вглубь земли, там штабелировать контейнеры и вернуться за новой партией. Вагоны прибывали точно по графику — раз в две недели. Кроме разгрузки было полно работы и в самой шахте: где заделать трещину, залить тяжелым бетоном уже уложенные штабеля с контейнерами, где откачать воду или проветрить — работы на смену в тридцать человек хватало на восемь-десять часов в сутки. Были и авральные дни, когда прибывали целые составы, а не два-три вагона, как обычно, и тогда вся "Гора" сутками копошилась в подземелье, сгорая от невидимого радиационного огня. Может, кто и думал бежать, но для этого не хватало сил, здоровья, которые таяли, как масло на горячей сковороде. Солдаты с офицерами не лезли в шахту, а зэки, по понятным причинам, и не пытались в ней скрываться. "Гора" жила мирно и тихо, расходуя на семьдесят пять вагонов с отработанным радиоактивным топливом примерно один вагон заключенных, политических — в основном. В общем-то, выгодно…

Но Купкин… Зэк был не только горд, но и силен здоровьем. Он пробыл в "Горе" ровно столько же времени, как и майор Краснухин. Три года. Никакое излучение его не брало: как и прежде, такой же огромный, подвижный, озорной и опасный. Только без волос на теле — один урон. На самом деле, опасность Купкина была не в его гордости, а воле, которую не смогли сломить ни Система, ни Сибирь, ни Восток с его прогнившим комариным раем, морозами, зверствами охраны, издевательством блатных, поножовщиной, голодом и карцером. Она была в другом: ища справедливости, Купкин мог побороть саму Систему. Его и затолкнули-то в "Гору" только потому, что "Голос Америки" упомянул его в своих радиопередачах. Вот и спрятали, хотя Краснухин знал, что ищут всякие там "люди доброй воли", как они себя называли, и втайне надеялся, что найдут, несмотря на всю секретность — майору Система тоже крепко досадила тем, что держала на задворках цивилизации, превратив за двадцать лет службы в сурового лесного жителя. Он-то может и помог бы этому зэку — были на то пути и способы, — но не мог, верно служа проклятой Системе. Странно: не любил, но преданно гнил ради нее в тайге.

— Стрельба была — спрашиваю? — повторил он свой вопрос, видя, что Сергеев не очень торопится отвечать.

— Была, Петр Андреевич, — все так же в сторону ответил прапорщик. — Врача надо.

Последнюю фразу сказал как-то уж очень тоскливо, грустно.

— "Синие"? — спросил майор, имея ввиду робы заключенных.

— Нет.

— А кто? — спросил и пошел, не дожидаясь ответа. Его раздражала эта томность в голосе прапорщика.

— Томину врача надо, — более требовательно повторил Сергеев, ступая следом.

— Затоковал, тетерев, — неласково бросил майор. — Погоди с врачом — посмотрю сам, что вытворили. А что с Томиным-то?

Ответ был уже не нужен. Все увидел сам.

Столпившиеся солдаты расступились. На бетоне лежал Томин. Белый в лице, словно обсыпанный мукой. Глаза закрыты, веки дрожат, рот стянут тонкой бескровной линией губ. Китель на груди изорван в ленты, а на животе пропитан буростью. До тошноты пахнет утробой. Ноги согнуты в коленях, дергаются и дрожат. Одна рука чуть выше локтя стянута зэковским брючным ремнем, а дальше пусто — розовый осколок кости и лоскуты окровавленного мяса.