Бал на похоронах

Однажды Ромен прогуливался вместе с летчиками среди холмов неподалеку от Алеппо: там есть раннехристианская базилика с замечательными абсидой и куполом, хранящая память о святом Симеоне Столпнике, который провел тридцать семь лет на столпе, засыпая обличительными посланиями великих мира сего, и там, среди руин нартекса, его нашел лейтенант, только что прибывший из Англии. У лейтенанта было для него письмо. В письме сообщалось, что Молли была убита разрывом бомбы, упавшей на школу, из которой она эвакуировала детей…

…Мы стояли в молчании вокруг тела Ромена. Не было речей, потому что он не хотел их. Он уходил от нас, как бы незаметно стираясь, — такова была его воля. Ему оставалось быть среди нас совсем недолго. Конечно, некоторые из нас молились. За него. За спасение его души, в которую он не верил. И еще молились за себя. Иные старались вспомнить его живые черты, свои встречи с ним и разговоры. Иные же и вовсе думали о чем-то постороннем: о делах, любовных связях, назначенных на сегодня встречах или вовсе ни о чем. И все же многие были опечалены, и лишь некоторые скучали…

С другой стороны гроба, погруженные в свои мысли, стояли Жерар, Бешир, Ле Кименек, великий канцлер Почетного Легиона, Виктор Лацло, Альбен Цвингли, Андре Швейцер и его сестра Франсуаза Полякова. Стояли неподвижно и молча. Альбен плакал. Франсуаза — тоже. Я представил себе, какие слова все они могли бы найти, чтобы сказать о Ромене. Каждый из них сказал бы о своем. И я сказал бы о своем. И в этих разных воспоминаниях вместе взятых был бы весь Ромен…

Я, кажется, уже говорил, что мне случалось ненавидеть его. И что я любил его. Это бывало поочередно, а иногда — одновременно. Но он никогда не был мне безразличен — это точно. А теперь мне его не хватало, и жизнь без него представлялась пустой и тусклой. Он словно воплощал собою жизнь. Во всех жизненных испытаниях, печалях, даже в мыслях о самоубийстве нас спасает только любовь к жизни. И Ромен умел любить ее больше чем кто-либо.

Я мог бы сказать это над его гробом: что мне его очень не хватало. И что мы трое — Марго, Марина и я — страдаем. Нет, пожалуй, я не стал бы этого говорить. Я бы скорее вспомнил все те забавные эпизоды, которые были связаны у меня с ним. Мы так славно умели посмеяться вместе!..

Я взглянул на Бешира. Его жизнь была полна драматических событий, и при этом было что-то комическое во всей его фигуре: важность его манер подчеркивалась вдобавок еще некоторым снобизмом, происходившим от того, что ему доводилось общаться с людьми, мнившими себя важными персонами. Королева Марго «одолжила» его Ромену, и с тех пор Бешир верно служил ему, обращаясь с ним весьма почтительно. Не удовлетворяясь знанием немецкого, выученного во время войны, Бешир усовершенствовался во французском и владел им, как родным арабским. Он говорил по-французски без акцента, но несколько претенциозно, употребляя лексику и сочетания слов, которые напоминали Франсуазу из «Поисков утраченного времени», и это приводило нас в восторг. Так, однажды вечером, когда Ромен выказал раздражение — я уж не помню, по какому поводу, — Бешир вдруг изрек сдержанно и вместе с тем воодушевленно:

— Пусть месье не выходит из месье!

Эти слова стали крылатыми в нашем кругу. Если нам случалось повышать голос в спорах на самые разные темы: о сюрреалистической живописи, негритянском искусстве, порнографии, цензуре, Америке и Вьетнаме, о Генерале и Алжире (я сейчас вспоминаю об этих спорах с болью и нежностью), то достаточно было одному из нас провозгласить: «Пусть месье не выходит из месье!» — и все со смехом успокаивались.

Однажды Королева Марго, чета Ле Кименеков и весь клан Швейцеров пришли на ужин к Ромену. За столом прислуживал Бешир, затянутый в голубую или зеленую ливрею с высоким воротником, но с неизменной феской на голове, как в далекие времена на Патмосе. Когда пили кофе, вдруг зазвонил телефон. Бешир пошел к аппарату. Он вернулся, исполненный важности, и наклонился к Ромену.

— Месье, — сказал он ему на ухо, но так, что слышали все, — звонит архигерцог арсенала.

— Кто-кто? — переспросил Ромен.

— Архигерцог арсенала, — уверенно повторил Бешир.

— Архигерцог… не знаю такого, — проговорил Ромен.

— Ромен, — сказала ему Марго, — иди ответь…

Ромен вздохнул и встал. Через несколько минут он вернулся, корчась от смеха:

— Это звонили из национальных архивов…

Обычно Ромен и Бешир были на «ты». Мы много где побывали втроем. И только когда присутствовали посторонние или обстановка требовала некоторой официальности, Бешир облекался особым достоинством. Как-то (это было в шестидесятые или семидесятые годы) Ромен и я проводили лето в Париже, уже не помню почему. Стоял очень жаркий август. Бешир тоже был здесь — воплощенный образец преданности.

— Слушай, ну это же идиотизм, — сказал я Ромену. — Что он здесь делает? Надо его послать куда-нибудь в горы, к морю, в деревню. Мне думается, что он не имеет понятия ни о Провансе, ни об Альпах.

— Ты прав, — сказал Ромен.

Он позвал Бешира.

— Бешир, — сказал он, — тебе нужно взять отпуск. Куда ты хочешь поехать? На Лазурный берег? В Шамоникс?

— Ну уж нет! — ответил Бешир. — Благодарю покорно. Это хорошо для тебя. А я… видал я этот отпуск… Едешь, тащишься, скучаешь, не знаешь куда себя девать, тратишь сумасшедшие деньги, чтобы как-то развлечься. А потом, вернувшись без денег, сосешь…

Тут он посмотрел на нас с Роменом полунасмешливо-полусмущенно и закончил, важно выпрямившись:

— Месье понимает, что я хотел сказать…

…Далеко не все было комично в жизни Бешира. Тогда в Берлине, увидев собственными глазами мертвого Гитлера, Бешир среди общей суматохи вышел из бункера. Свежий воздух, заполнивший его легкие, опьянил его. В первое мгновение он просто отдался ощущению животного счастья. Однако то, что он увидел вокруг, быстро вернуло его к действительности. Повсюду, насколько хватало зрения, были развалины. Он еще помнил Берлин смертельно раненным, но все же живым. Теперь под ударами бомб, снарядов, «катюш» город превратился в мертвое поле руин.

Сначала Беширу показалось, что город застыл в неподвижности, превратился в кладбище. Время исчезло. Пустота нависла над пустотой. Лишь иногда в руинах проскальзывала чья-то смутная тень. Но вот совсем близко послышались пушечные выстрелы, похоже, с соседней улицы, или того, что от нее осталось, а затем — автоматные очереди. Изощренное долгим опытом, ухо Бешира определило по звуку автоматы Сударева (их еще не сменили тогда автоматы Калашникова) — значит, в городе были русские. Шли «живые» уличные бои, сменившие мертвую «безличность» бомбардировок.

У Бешира было при себе осадное ружье. Он не говорил себе: «Я буду сражаться до конца» или «Надо достойно умереть за мертвого фюрера и гибнущую Германию». Он подумал просто: «У меня нет выбора, и я буду стрелять в того, кого увижу».

И первое, что он увидел, было подразделение вермахта, отступавшее в мертвом молчании, словно парад призраков, вышедших из ада. Бесформенная масса лохмотьев, уходящая в небытие. Он столкнулся взглядом с одним из них и прочел в этом взгляде только безумие и смерть. Таково одиночество силы и нищета гордыни: Бешир вспомнил, как четыре года назад эта великолепная военная машина, уже имевшая за спиной покоренную Европу, отправлялась на покорение остального мира. И вот ее останки исчезали на его глазах…

Среди свиста пуль и разрывов бомб он бесцельно бродил по осажденному городу, уже готовому сдаться; он укрывался под разрушенными портиками и обходил воронки от снарядов. Он шел, глядя в пустоту, растерянный и изможденный, бывший солдат, уже ненужный, но еще вынужденный сражаться. На его пути попадались пожилые женщины и подростки, толкавшие перед собой повозки с пожитками, приваленными матрацем, столом или стулом. Попадались оравы ребятишек, грабивших выпотрошенные магазины. Он сам прихватил две бутылки пива и немного мясных продуктов — то, что валялось в разбитой витрине среди осколков стекла.