Баллада о дипкурьерах

Только теперь дядька, вёзший Яшку, всмотрелся в Урасова и Лайоша и удивился:

— Что-то я вас никак признать не могу.

— Мы добираемся домой, в Минск, из австро-венгерского плена, да застряли у вас.

Дядька показался симпатичным, и Урасов рассказал ему про сегодняшнюю маету.

— Ну что же с вами делать? Пошли ко мне, место найдётся.

Дома дядька снова пристально посмотрел:

— Вы, ребята, на меня не серчайте. Документ у вас есть?

Владимир показал. Дядька бережно взял бумажку, посмотрел, вернул.

— Ладно. Я всё одно грамоте не учен. Давайте вечерять да на боковую.

Однако спать легли не скоро. Слово за слово, разговорились, хозяин, оказалось, недавний окопник, был ранен, отпущен из армии насовсем. Работает на мельнице возчиком. Владимиру тоже было что вспомнить о своих мытарствах в плену. Немети лишь изредка вставлял короткие реплики: всё-таки он плохо говорил по-русски. «Вотяк», — представил его Владимир, когда хозяин спросил о Лайоше.

Узнав, что гостям нужно перебраться через фронт, хозяин сказал:

— Пытайте счастья завтра. Днём мужиков с санями поболе — всем охота подзаработать.

Настало утро. Владимир и Лайош отправились на вокзал. До первого поезда оставалось с полчаса, а на площади уже стояло трое розвальней.

— Не подавай виду, будто нам позарез нужно ехать. Меньше подозрений будет, да и цену не заломит, — сказал Владимир. Он оказался прав. К ним сам подошёл краснощёкий бородатый мужик с кнутом за опояской.

— Кудой панам нужно? — спросил он.

— К родне.

— На какой улице?

— Это не здесь. Усевичи за Погорельцами. Слыхал?

Бородач присвистнул.

— Через окопы-то?

— Через них.

— Рисковое дело. Не могу.

— Нам не к спеху. Другого поищем.

Урасов тем временем окинул оценивающим взглядом трое саней. Две лошадёнки были тощими, третья — у того, который подходил, — покрепче. Да и сена у него навалено больше — теплей!

Мужик отошёл к своей лошади. Владимир и Лайош не торопясь зашагали к другому ямщику. А первый чесал кнутовищем затылок, потом торопливой рысцой нагнал панов.

— А сколько дадите?

— Твоя цена первая.

— Пять сотенных. Николаевских.

Владимир предложил две. Начался торг.

Мужик стоял на своём, «паны» на своём. В конце концов ямщик сдался:

— Три лебедя! По рукам?

— По рукам.

ПОПАЛИСЬ?

Наконец выехали из Барановичей. Дорога была плохая, заброшенная. Лошадь медленно тянула розвальни. Владимир и Немети время от времени спрыгивали, бежали, чтобы согреться: их тонкие пальто плохо грели.

Начинало вечереть. Ямщик, с присвистом погонявший лошадь, притих, лишь встряхивал вожжами. Приближение опасной зоны ощущали все. Владимир и Лайош с напряжением всматривались вперёд. Они волновались. Им даже стало жарко. Послышались звуки гармони, нестройные голоса тянули какую-то песню.

— Немец гуляет, — обернулся ямщик. — Тыловые крысы, отседова до Погорельцев недалече.

Проехали ещё сотню-другую метров и почти столкнулись с тремя солдатами. И хотя к этой встрече готовились, но она оказалась всё же неожиданной. Даже вздрогнули от окрика. Мужик резко потянул вожжи:

— Стой, окаянная! Господи, благослови!

Один солдат схватил лошадь за уздцы, второй — воротник поднят, наушники шапки-картуза опущены — спросил по-немецки, кто такие, куда направляются.

Урасов развёл руками:

— Не понимаем.

Тогда немец спросил по-русски:

— Кто есть? Рапорт!

— Деревенские, домой пробираемся.

«Вроде бы трезвые», — с сожалением отметил про себя Владимир. Немец будто и не слышал ответа, крикнул:

— Разведка? Большевики? — обернулся к своим, — Позовите сержанта.

Урасов немного знал немецкий (в шоморском лагере военнопленных было и венгерское и австрийское начальство), но не подал вида, достал бутылку самогона:

— К рождеству домой едем. Угощайтесь!

Солдат взял бутылку, однако тут же стал тыкать штыком в солому. Появился сержант. Он совсем хорошо говорил по-русски.

Сразу потребовал документы. Дело принимало серьёзный оборот. Урасов протянул справку, заранее заготовленную для такого случая.

— Пленный? Солдат?

— Был солдат, теперь мирный.

— Ты воевал против наших союзников — австровенгерской армии. Теперь будешь наш пленный.

— Не дури, ваше благородие. («Чёрт с ними, пусть будет «вашим благородием».)

— Ты дерзкий или смелый?

— Такой, как есть.

— Большевики?

Владимир и Лайош ответили, как уславливались. Урасов сказал: «Крестьянин», а Немети, забыв это трудное слово, произнёс: «Земляк».

Сержант указал на Немети:

— Татарин?

— Вотяк, ваше благородие.

— Что такое вотяк?

— Вотяки живут далеко на севере.

— Там тоже большевики?

— Нет, там очень холодно. Даже большевики не выдерживают.

Немец рассмеялся.

Только теперь Владимир заметил, что сержант был навеселе. Его взгляд упал на бутылку, которую держал солдат.

— Шнапс. Для вас, ваше благородие, — сказал Урасов.

Сержант понюхал:

— Прима!

В этот момент произошло то, что сразу изменило ситуацию: кто-то в стороне крикнул, что прибыли рождественские посылки. Теперь немцам было не до задержанных. Более того, они повалились на сани и приказали ямщику: «Вези!» Так и въехали в Погорельцы. Совсем развеселившийся сержант орал прямо в ухо Владимиру:

О Tannenbaum, о Tannenbaum!

Wie grьn sind deine Zweige! ^[1]

В селе немцы соскочили на ходу и побежали к какому-то дому. Ямщик хотел остановиться, но Урасов зашипел на него:

— Дурень, гони дальше!

Миновали деревню. Это был последний населённый пункт перед окопами немцев. Здесь удалось вырваться. А как там, впереди? Перепуганный ямщик сказал:

— Может, возвернуться нам в Барановичи? Ей-бо!

— Возвращаться поздно. Второй раз живыми не выпустят. Погоняй!