Баловни судьбы

Отупляя и оглупляя зрителя, телевизор разрушает семью. Устав от тяжелой работы на Бойне, мать героя готова до одури смотреть телевизор, она не может заниматься воспитанием сына. А он весьма болезненно воспринимает ее «телеманию»: «Кто хочешь разозлится, если на него всегда ноль внимания».

Однако ни телевизор, ни оглушающая музыка, ни молодежные клубы, ни сладковатый дымок «травки» — ничто не помогает избавиться от самого страшного для человека чувства — от сознания своей ненужности. Маловероятно, чтобы работа на Бойне давала большое моральное удовлетворение. Но, когда Рейнерт начинает ощущать, что может приносить хоть какую-то пользу, тон его рассказа меняется, светлеет, становится бодрее. Быть может, потому, что на Бойне он впервые испытывает чувство классовой солидарности. Старый рабочий Риан говорит: «Мы тут привыкли стоять друг за друга». Рейнерт своим, чисто эмпирическим путем приходит к пониманию противоречивости характера труда в капиталистическом обществе: он гордится умелыми руками матери, и в то же время ему «жутко смотреть», «как быстро они движутся, словно это уже и не руки, а часть машины». Необходимость труда и его механистическая бесчеловечность как бы сливаются для героя в материнских руках. На собственном опыте познает Рейнерт лживую заботу норвежской «демократии» о молодежи. К примеру, пиво в магазине юноша может купить, лишь предъявив свидетельство о рождении, — так оберегают несовершеннолетних. Однако вся пропагандистская машина общества нацелена на то, чтобы развратить молодежь несбыточными мечтами о «настоящем» богатстве, которое можно заполучить в обществе «равных возможностей». Пример сельской девочки Май-Бритт, приехавшей в город с надеждой на «сладкую жизнь», а ставшей заядлой наркоманкой, по-настоящему трагичен и страшен. Потребовалось совсем немного времени, чтобы Рейнерт взглянул на власть имущих злым и трезвым взглядом: «Стортинг освещен желтоватыми прожекторами, там сейчас наверняка идет ночное совещание, на котором стряпается очередной хитрый проект, как бы всех мелких землевладельцев из Удала и других норвежских долин загнать, как кроликов в клетки, на нефтяные платформы в Северном море, или на механические верфи Рафнеса, или в многоэтажки Линнерюда, потому что властям так выгоднее, а что там ждет крестьянских дочек с их мягкими, гибкими телами и головами, забитыми чушью из развлекательных журналов, — на это властям плевать».

Через всю книгу проходит лейтмотив жестокой борьбы «мы» и «они». Только кто такие «они», и сам Рейнерт, и его друзья понимают весьма смутно. «Они» — те, кто хорошо одет, кто не позволяет петь в школе отличную вьетнамскую песню, кто вооружен мокрыми полотенцами, дубинками и пистолетами, кто считает молодежь «нежелательными элементами», кто ведет против рабочей молодежи необъявленную войну. Для Рейнерта «они» — прежде всего полицейские и, конечно же, тот, кто хладнокровно застрелил Калле. Прав школьный товарищ Рейнерта, рассудительный Эудун, говорящий, что этот полицейский — «самый обыкновенный мужик». Эудун верно советует Рейнерту искать настоящих виновников гибели Калле «выше», «среди тех, кто всем заправляет».

В финале повести Рейнерту снится сон, как бы содержащий обещание, что он сумеет найти правильный путь в жизни: «Это неправда, будто я ни черта не смыслю в забастовках. Конечно, смыслю, и не меньше, чем ты: надо стоять друг за друга — всем за одного, одному за всех. Я так это понимаю. В одиночку ты нуль, со всеми вместе — сила. ... Как иногда говорит старый морщинистый Риан с блестящим черепом и изуродованной рукой.

— Когда-нибудь, — говорит он, — слова им больше уже не помогут. Не знаю когда. Но когда-нибудь нам придется столкнуться не на жизнь, а на смерть, иначе они не поймут, что мы им говорим».

Этот во многом реальный «боевой» сон словно вбирает в себя опыт борьбы прошлых поколений и предвещает новые, победные битвы поколению, к которому принадлежат Эудун, Рейнерт и многие другие.

Обретение личностью нравственного, социального и в конце концов классового самосознания в бесчеловечном мире — вот главная проблема, занимающая всех трех авторов сборника, и важно, что каждый из писателей видит эту возможность только в единении человека с другими людьми, в преодолении одиночества.

Многозначительно звучат слова песни, которую слушают в молодежном клубе Рейнерт и другие ребята:

Ничто не придет само собой.

В одиночку ты легок, словно пушок.

Но вместе мы весим много тонн.

Немного помощи —

и дело пойдет.

Ничто не придет само собой.

А ведь и правда — ничто не придет само собой. Будущее молодежи Скандинавии в ее трудовых руках...

Г. Анджапаридзе

Марта Кристенсен

КАКИМ ТЫ ИМ НУЖЕН

Martha Christensen

SOM DE VIL HA’ DIG

Перевод с датского А. Сергеева и А. Чеканского

1

Погода стояла хорошая, поэтому он накрыл на террасе, где они обычно завтракали летом, в теплые дни. Приготовил кофе, одел дочку и съездил с ней за булочками. Когда до ухода осталось всего полчаса, он позвал Уллу.

Утро было теплым и ясным, и в этом не было ничего необычного, кроме, пожалуй, того, что как раз таким оно и было — теплым и ясным. Он даже не подозревал, что это утро запомнится ему как последнее, когда все еще шло своим чередом.

Начинался первый рабочий день после отпуска, приятные воспоминания о котором он бережно хранил в себе, словно некий дорогой запас. Запахи моря, водорослей и деревянного дома еще жили в нем. Он намазывал маслом хлеб, наливал молоко Лене и улыбался Улле, с нежностью глядя на ее сдвинутую набок косынку, одну из всегдашних косынок, которые она завязывала на затылке, пряча уголки под узел. И все время перед его глазами отчетливо возникали знакомые картины — рассветы и закаты, дни и ночи, проведенные в снятом на лето домике.

Дни, словно залитые солнцем, и дни дождливые, когда казалось, будто находишься в каком-то случайном, необязательном месте, устало и с мягкой грустью вглядываешься в однообразные струи дождя на стекле и прислушиваешься к тихому лепету малышки, занятой своими игрушками. Потом вдруг Улла решительно объявляла, что сегодня они пообедают раньше, и к обеду будет водка, пиво и все такое, и после пойдут прогуляться, а ее мать присмотрит за дочуркой.

Отпуск удался на славу, несмотря на то что мать Уллы большую часть времени провела с ними. И теперь он по-детски радостно предвкушал, как будет работать с кинопленкой, которую только что принес почтальон. Ему не терпелось сперва просмотреть отснятое, а потом начать аккуратно резать и склеивать пленку и придумывать текст. «Лето, когда Лене исполнилось два года» — так можно назвать этот фильм. Или просто «Лето». А может, посчастливиться придумать что-нибудь пооригинальнее. Как бы то ни было, он с удовольствием думал о предстоящем вечере, который собирался целиком посвятить своему фильму. Впрочем, дежурить ему только завтра после обеда, поэтому, если дело пойдет на лад, можно позволить себе захватить и кусочек ночи. Это был не первый его фильм, но на сей раз он не пожалел денег: купил и отснял так много пленки, что мог отобрать самое лучшее и вволю поэкспериментировать.

Он вдруг подумал, что фильм, наверно, заинтересует и ребят. Ведь можно показать его им, по крайней мере какую-то часть, и даже дать поснимать. Почему бы, собственно, им не сделать фильм, ну, например, о них самих, об их проблемах, об их жизни. Стоит попробовать, в этом что-то есть да, очевидно, и ребятам пойдет на пользу.

— У тебя такой радостный вид. На работу не терпится?

Он улыбнулся в ответ.

— Да, а что? Мне пока работа не надоела. И не всем же столько отдыхать, как тебе, верно?

— Конечно. — Она подперла руками подбородок и с усмешкой взглянула на него. — У меня еще целая неделя в запасе.

— Чем сегодня займетесь?

— Будем бездельничать. Погуляем в саду. Почитаем. Поспим немножко... Дай-ка сигарету.

Он зажег сигарету и протянул ей. Закурил сам и разлил в чашки остаток кофе.

Она подвинула стул так, чтобы солнце светило в лицо, откинулась на спинку, вытянула длинные загорелые ноги в шортах и закрыла глаза. Малышка слезла со своего стула, просеменила по зеленой лужайке и, усевшись в песочнице, принялась насыпать песок в красное ведерко. Чудесная у них дочка: может часами сидеть в песочнице и играть сама с собой.

Красное ведерко празднично сверкало на солнце, а небо было ярко-голубое.

Хорошо бы изобразить на картине или описать в стихотворении, большом, теплом стихотворении, малышку, поглощенную игрой, Уллу в ее повязанной набок косынке, с загорелыми ногами и ужасными, по ее мнению, веснушками на руках...

И масло, начинающее таять, подумал он и потянулся за масленкой.

Да и молоко не следует оставлять на солнце. И джем, и сыр.

Она открыла глаза.

— Не надо, оставь. Ты уйдешь — я все уберу. Пять минут роли не играют.