Баловни судьбы

— Очень жаль, — сказал он, — если два человека не могут больше понимать друг друга и ладить в постели. Что же им тогда остается?

— Не знаю, — прошептала она.

— Не знаешь. Но, очевидно, полагаешь, что твоя мать знает.

Она тихонько заплакала. С изумлением он смотрел, как слезы капают с ресниц и текут по щекам. Она плакала, приоткрыв рот, и была похожа на маленькую поранившуюся девочку. Но ему казалось, что ранка неглубокая и несерьезная, хотя, наверное, немножко саднит. Еще он представил, как наблюдает за ней со стороны, прикрываясь язвительной усмешкой. И подумал, что оба они похожи сейчас на актеров, разыгрывающих плохонькую скучную пьесу, которая ему лично очень не по душе.

— Тут мне следовало бы вытащить из кармана белоснежный носовой платок и предложить тебе, — заметил он, — но, к сожалению, у меня такового нет.

Она заплакала громче, заерзала на стуле.

— Как ты себя ведешь! — дрожащим голосом начала теща. — Как ты с ней разговариваешь!

— А ты лучше помолчи! — услышал он свой собственный крик. — Раз уж ты намерена торчать в моем доме и присутствовать при этом жалком зрелище, так по крайней мере помолчи.

Теща с силой втянула в себя воздух, даже щеки запали.

— Оставь его, мама, — рыдала Улла. — Он сам не знает, что говорит.

— Опять ошибаешься, — возразил он. — Он прекрасно знает, что говорит. Точнее, думает, что знает. А это одно и то же, верно? На самом деле нет большей правды, чем та, которую мы носим в себе, да? Вот я и говорю: случилось так, что мы перестали понимать друг друга. И могу добавить, что, как мне кажется, ты меня предала.

Нет, я ведь так не думаю. Зачем я все это говорю? Улла, Улла, ты плачешь. Почему же меня это совсем не трогает, что же со мною происходит? Мы же вместе, всегда вместе. Мы с тобой одно целое, нас только так, только так и воспринимают, и наши имена произносят вместе. Аннерс и Улла, Улла и Аннерс.

Мыслимо ли произнести одно из этих имен в столь же неразрывном сочетании с каким-нибудь другим? Улла и Хенрик. Улла и Йорген. Улла и Йохан. Он покачал головой. Совершенно непостижимо. Да, он не может без нее, к тому же его всегда пугали и выбивали из колеи значительные, резкие перемены в жизни, в ее привычном течении. Еще ребенком он расстраивался из-за такого пустяка, как отъезд домой в конце каникул из полюбившегося местечка. Братья укладывали чемоданы, с каждой минутой все больше настраиваясь на перемены, а он тосковал, прощаясь с обрывом или молом, которых никогда не доведется увидеть вновь. Ему всегда было трудно вот так, одним махом отказаться от всего и уже не думать об этом.

— Предала?! — Улла тоже сорвалась на крик. — Это ты меня совсем разлюбил! Занят только собой, своей работой, своими неприятностями, только этим и ничем иным.

— Ты была мне нужна, — сказал он. — Никогда не была так нужна, как в эти последние месяцы, но ты не помогла мне, не захотела или не смогла. — Он немного подумал. — Скорей всего, не смогла. Мне кажется, ты, в сущности, слишком эгоистична, чтобы от тебя можно было ждать помощи.

Так зло и, в общем-то, несправедливо говорить не следовало. Она ведь не эгоистична в том смысле, в каком прозвучали его слова. В ней нет холодного расчета, просто она, как это свойственно детям или животным, непосредственно и невинно занята только собой. Он не хотел, чтобы его слова так прозвучали, но их не вернуть, они уже начали оседать в его и ее сознании, погружаться все глубже и глубже. Они осядут там и навсегда застынут зернышками горьких воспоминаний.

Как же мы до этого дошли? — думал он, напряженно глядя прямо перед собой.

Из сада ворвался порыв ветра — нужно встать и закрыть дверь на террасу.

Терраса, где они столько раз пили по утрам кофе. Улла, лениво вытянув голые ноги, подставляла их солнцу, а масло плавилось, и джем подсыхал. Слева во дворе молодая яблоня. Они вместе сажали ее и надеялись уже в этом году собрать урожай. Она пышно цвела весной, но плодов так и не принесла. Песочница в глубине сада. Красное ведерко и совок.

Песочница.

А где же велосипед, трехколесный велосипед, он ведь стоял рядом?

Он вскочил и в следующую секунду оказался на террасе. Испуганно оглядел сад, один раз, другой.

— Что ж вы за ней не смотрели? — не сдержавшись, крикнул он. — Расселись тут, драмы разыгрываете, а о ребенке забыли!

Сердце колотилось от страха, когда он мчался по дороге мимо дома Сусанны и Макса и видел, как Сусанна уводила со двора своих близнецов, и когда подбежал к интернату, где возле стены сидели ребята и курили, и когда повернул назад, к дому. Встретив на дороге заплаканную, дрожащую Уллу, он на мгновение остановился, неловко потрепал ее по плечу.

— Я найду ее, не бойся, а ты ступай к матери.

— Она испугалась, — прошептала Улла, ее глаза снова налились слезами. — Она не привыкла к такому крику.

— Да и не дело так кричать, — быстро сказал он, стараясь утешить ее. — Мы больше не будем кричать друг на друга. Не бойся, я найду ее.

И он быстро зашагал по дороге.

— — —

Новые, незнакомые звуки заставили его подняться. И он тотчас подумал, что глупо было валяться здесь. Кто-нибудь мог увидеть, как он лежит, подложив руки под голову, и с дурацким видом пялится на деревья. Он покраснел от стыда. Скорее на велосипед — и домой к ребятам. Как вдруг прямо перед собой он увидел плачущую девочку, которая едва не задела своим трехколесным велосипедом пакет с покупками. Чтобы взять пакет, придется отодвинуть в сторону и велосипед, и малышку, и тогда она наверняка расплачется еще громче.

Он попытался сделать вид, будто не замечает ее, в глубине души надеясь, что вот сейчас кто-нибудь появится и заберет ее отсюда, но дорога от поворота до поворота зияла пустотой. Девочка плакала навзрыд, громко всхлипывая. Она словно нашла какой-то удобный для себя ритм и собиралась плакать еще очень долго.

Может, она поранилась?

Он не знал, как плачут маленькие дети, когда им плохо, вообще ничего о маленьких детях не знал. Но, если она и поранилась, разве его это касается? Он быстро оглядел плачущую девочку, со страхом ожидая найти ужасную кровавую рану — опять-таки неизвестно, что тогда делать, — и с облегчением убедился, что никаких, по крайней мере видимых, повреждений у нее нет. И от этого разозлился еще больше: чего ж она тогда ревет?

— Перестань реветь! — сказал он, и, к удивлению, она перестала.

Он вытащил сигарету, сунул ее в рот и чиркнул спичкой, а девочка, пока он прикуривал, доверчиво шагнула к нему, надула свои и без того круглые щечки, вытянула шею и дунула. Пламя дрогнуло, но не погасло. Девочка снова набрала воздуха и опять дунула изо всех сил. На сей раз ей удалось погасить спичку секундой раньше, чем пламя обожгло ему пальцы.

— Отлично, — сказал он, а девочка кивнула и заулыбалась; на ее пухлой щечке появилась круглая ямочка. Потом она подошла ближе и уселась в своем клетчатом комбинезоне, вытянув маленькие ножки рядом с его длинными ногами в голубых вытертых джинсах. Он чуть отстранился, и девочка доверчиво придвинулась к нему.

Дурачье эта малышня, подумал он и ощутил, что снова напрягся всем телом, боясь шевельнуться, как раньше, когда за ним наблюдала белка. Ну и дурачье!

От непривычной близости и безграничной доверчивости ребенка Тони так измучился, что ему необходимо было разрядиться, хоть что-нибудь сделать. Он не глядя протянул руку и осторожно сорвал одуванчик.

— На вот, дунь.

Девочка дунула, легкие пушинки разлетелись в разные стороны, она засмеялась.

— Еще.

Он сорвал еще один одуванчик, и она снова дунула.