Bambini di Praga 1947

— Это который? Который только что допил? А-а, так это аптекарь из города. Когда он не работает, сразу сюда едет, правда, аристократом его не назовешь. Ах, как же долго он не мог утихомириться! Сначала пропил женино приданое, потом выпил весь больничный коньяк, и вино, и спирт… но все не успокаивался, потому что не мог привыкнуть к маленькому городу… сам-то он из Праги. Так однажды какая-то бабка-знахарка ему насоветовала, чтобы он в ярмарочный день приехал на велосипеде на площадь и во все горло неприлично выругался. Он так и сделал и в первый раз даже сомлел, когда вся ярмарка на него уставилась… но во второй и в третий раз, стоило ему выкрикнуть это грубое слово, как с него вся его тоска словно бы слетала… Он теперь первый франт во всей округе, но в нем и капли голубой крови нет… разве что рубашка на нем голубая. А вон того видите, который упал под стол и теперь все никак встать не может?

— Противный такой?

— Ага. Это тоже байстрюк нашего князя, великий скрипач, который кормится тем, что не играет на скрипке. Стоит ему приложить скрипку к шее, как люди сразу за деньгами лезут, чтобы он играть не начал. Я один раз его послушала, так у меня крапивница сделалась. — Смотрительница прудов высморкалась в руку и стряхнула сопли на чью-то могилу. — А зовут его Пепичек Габаску.

— Тсс… Вы ничего не слышите? Вроде бы кто-то шепчется, — сказал Тонда.

— Так это вода голоса разносит, — засмеялась женщина. — Возле дубняка девки купаются, а ведь отсюда до них добрый километр!.. Слышите? Они говорят о парнях… и вот, слышите? Это камыши шуршат вдали… Птичка какая проснется Бог знает где, а ее голос вода сюда тянет, так что кажется, что она у вас в голове проснулась… Вода и ветер — они же что твой репродуктор.

Под кладбищенской стеной две женщины умоляюще заламывали руки и убеждали в чем-то толстяка в черном.

— Это пан священник, — объяснила смотрительница, — он имел честь быть исповедником нашего князя.

— Как хорошо, что вы пришли, — сказала женщина на стремянке, — пожалуйста, уговорите их! Они же сначала все деньги пропьют, а потом мебель переломают!

— Успокойтесь, женщины, — сказал священник и, прислушавшись к пению, вздохнул, — вот ведь несчастная славянская натура!

— Еще, чего доброго, дом подпалят! — озаботилась женщина, стоявшая на велосипедной раме.

— Одно с другим связано, — сказал священник. — Да еще распутство прибавьте…

— Точно, — отозвалась одна из женщин. — Знаете, святой отец, мой муж, когда напьется, такое меня вытворять заставляет. Я, значит…

— И слушать не желаю! — выкрикнул священник. — Тайны ваших спален — это тайны Божии. У вас над кроватью висит святой образ?

— Висит. Но мой-то, мой — ведь он же чистый бык, он же…

— Тихо! — топнул ногой священник. — Почаще исповедуйтесь, Мрачкова, и причащайтесь!

Тут из пивной донесся мощный рев:

— Когда нам было по шестнадцать!..

— Святой отец, ступайте туда! — попросила женщина, стоявшая на велосипедной раме. — Ведь моему от этого и в три дня не оправиться.

— Не знаю, не знаю, — колебался священник. — Не пришлось бы мне метать бисер перед свиньями… Но как поступал Иисус Христос? Он-то ведь сидел рядом с мытарями и распутницами, — подбадривал себя святой отец.

Потом его черная фигура скрылась в дверях и вскоре возникла в зале в самой гуще мужчин, которые орали что-то, задрав головы к потолку, или же, одной рукой поддерживая собутыльника, размахивали второй, делая движения навроде фехтовальных. Пан священник взобрался на стул, прижал руку к своему черному пиджаку, а другую воздел к небу… но тут кто-то столкнул его на пол.

— Вот это был удар! — сказал смотрительница прудов.

Минуту спустя, держась за щеку, появился священник.

— Ну, что я вам говорил?! — спросил он.

— Святой отец, да что же нам делать? — кричала женщина со стремянки.

— Ворвитесь туда, — посоветовал священник.

— Так нам тоже наподдадут, как и вам!

— Значит, ступайте помолитесь, — сказал священник и повернулся, чтобы уйти.

— Святой отец, — окликнула его смотрительница, — вам какую-то гадость на спине нарисовали.

Священник снял с себя люстриновый пиджак, посмотрел на большой бубновый туз, намалеванный мелом, и покачал головой.

— Мне кажется, это поколение не пойдет по стопам Христа.

И он принялся ладонью отряхивать мел с пиджака, и его рубаха сияла в темноте белизной.

— Язычники — вот они кто! — воскликнул он, всовывая руку в рукав. — Армагеддон! — И он воткнул во второй рукав вторую руку. Потом пошел прочь, держа ладонь у лица.

— Кто же это его? — спросил Тонда.

— Байстрюк нашего высокородного князя Кашпар Кроупа, видите, какой у него благородный профиль? — показала смотрительница. — Люди про него говорят, что он похож на свинью после третьего удара мясника, но это от того, что он в школе учился. Над кроватью у него написано «Будь сильным!», и каждое утро он открывает окно и прямо с постели ласточкой ныряет в бассейн… А как-то он напился и заснул в городе в кабаке, а утром, когда проснулся, открыл по привычке окно, сиганул на булыжную мостовую и сломал себе руку, — веселилась смотрительница.

— А зимой?

— Зимой он не прыгает, зимой он в саду купается, совсем как наш князь. Один его сосед зимой расколупал иней на своем окошке и смотрит в сад Кроупы. И что, вы думаете, он там видит? Кашпар стоит голый у бассейна и ломом колет лед, а потом — нырк туда. Сосед от такого зрелища аж насморк получил. Кашпар Кроупа живет по тому же закону, что его отец высокородный князь: «Человек должен наказывать тело, а не тело — человека». — Вот что сказала смотрительница прудов и высморкалась в руку — точно петух кукарекнул.

— Господи, там кто-то танцует на столе в одних подштанниках! — воскликнул Тонда.

— Это наш учитель.

— Он тоже байстрюк?

— Тоже. Но его соседи любят, потому что однажды он сказал, что если бы у него была дочь, и если бы эта дочь подхватила малярию и от этого умерла, и если бы у него был револьвер, так он от жалости, может бы, даже застрелился… и с тех пор, как он это сказал, он не просто пьет, а пьет по-черному, и его все прощают, потому что никто бы не смог, если бы имел дочь, а та бы заразилась малярией… — смотрительница махнула рукой и прибавила: — Его зовут Криштоф Явурек, а его матушка была у нашего князя скотницей.

— Понятно. Ну, а вон тот высоченный детина, который возит волосами по потолку, он что, тоже незаконнорожденный?

— Куда там! Он же настоящий великан. А у нашего князя все дети рождались с какой-нибудь аристократической червоточинкой. Или один глаз ниже другого, — принялась показывать на себе смотрительница, — или лопатка выпирает, или физиономия точь-в-точь, как ножик, которым рахат-лукум режут, или там привычка к разным непотребствам… ну, и всякое такое. А это же сам пан Шилгартский по прозвищу «игра мускулов», мужчина, который показывал свое тело в тигровой шкуре на ярмарках. Только он, бывало, поднимется на помост и скажет: «Дамы и господа, игра мускулов требует огромного напряжения…», как мы, женщины, покупаем связку колбасок, посылаем за ведром пива и тоже лезем на помост, а потом сажаем пана Шилгартского на ящик, и он ест колбаски, пьет пиво и рассказывает нам, как какой мускул называется и зачем он нужен, а мы, женщины, щупаем эту его игру мускулов. Меня мой покойный муж застал как-то с руками под тигровой шкурой…

— Я тут вот чего подумал — а сколько же всего байстрюков было у вашего князя?

— … и отделал кнутом так, что я даже чувств лишилась. Байстрюков-то? Шестьдесят семь, — сказала смотрительница.

— Сколько-сколько? — ужаснулся Тонда.

— Общим счетом нас шестьдесят семь. Пятнадцать умерли, значит, в живых пятьдесят два, — пояснила смотрительница и повернулась в профиль.

— Так вы тоже голубая кровь?

— Имею честь, — ответила она и, зажав одну ноздрю указательным пальцем, ловко высморкалась. — А все потому, что высокородный князь знал толк в женщинах. Большинство байстрюков и байстрючек — это дети дочерей и жен лесников, смотрителей водоемов и управляющих. И он ведь о каждой своей кровиночке заботился! Но больше всего граф любил тех девок, что за коровами ходили. То и дело он слезал довольный с чердака — а в волосах сено или сухой птичий помет застряли. Меня, к примеру, он моей матушке на соломе заделал. И что с того? Да его светлость пять языков знал, за столом у него всегда сплошь художники сидели, а вот поди ж ты — женщин любил тех, что коровам хвосты крутили. О нем говорили, будто одну он так захотел прямо в хлеву, что взял да и повалил ее в грязь, а у самого рука в навозную жижу окунулась, и волосы тоже, но он все равно своего добился! Вот ведь как наш князь простых людей любил… ну, а после вернулся весь в навозе в замок… это уж его камердинер рассказывал… в зеркало на себя посмотрел, размазал навоз по лицу да как закричит: «Я только что припал к родимой земле!»