Банда - 2

– Через какую калитку люди выходят, через какую входят... Где забор проломан, где через него перебраться можно...

– Какой-то у него криминальный интерес...

– Я тоже на это обратил внимание.

– Ну что...
– Пафнутьев посмотрел на часы.
– Будем прощаться. Овес.

– Подожди... Я не сказал тебе одной важной вещи... Этот мясник... Он левша.

– Что?
– вскочил Пафнутьев.
– Левша?! И ты молчал?!

– Думал, - невозмутимо ответил хирург.
– И у моего Зомби, и у этого парня, - он кивнул в сторону морга, - удары нанесены слева.

– Но в левую часть спины можно ткнуть и правой рукой?

– Можно, - согласился Овсов.
– Все можно... Но эти двое получили удары слева, в спину, чуть повыше пояса... И оба нападения связаны с машинами ты сам это подметил.

– Ладно, - сказал Пафнутьев.
– Разберемся. Пока... Скоро приду проведать Зомби. Пусть готовится.

– К встрече с тобой он всегда готов. Еще неизвестно кому надо готовиться, - произнес Овсов загадочные слова.

– Не понял?
– живо обернулся Пафнутьев.

– Я вот думаю... То ли ты собираешься использовать его в своих планах... То ли он тебя...

– Даже так?
– спросил Пафнутьев почти с восхищением.
– Ну-ну!

***

Частный гастроном господина Халандовского за год преобразился в полном соответствии со всеми переменами, происходящими по велению президента и его круглоликих соратников. На окнах появились занавески, продавцы стояли в белых халатах и накрахмаленных кокошниках. Даже уборщицы, появлявшиеся изредка в торговом зале, были в неизменно белых халатах и кокошниках, что было явным перебором, поскольку покупатели простодушно считали, что это продавцы, оторвавшись от колбас, орудуют тряпками. Сквозь вымытые окна солнечный свет проникал обильно и беспрепятственно. Да и товаров стало больше, зато покупателей поубавилось - за килограмм приличной колбасы нужно было отдать половину зарплаты, а на бутылку хорошей водки люди могли раскошелиться разве что по случаю золотой свадьбы или найденного в трамвае кошелька.

В ближнем отсеке гастронома расположился коммерческий киоск, или как стали называть - комок. Здесь продавалась всякая всячина - выпивка, парфюмерия, газовые пистолеты, автозапчасти, банки с селедкой, заморские трусики, под потолком были развешаны люстры, пиджаки и юбки.

Но покупали, в основном, жвачку - школьники и" соседней школы. От смуглолицых продавцов веяло восточной ленью, невозмутимостью и непредсказуемостью. Глаза их были наполнены негой и тоской. На покупателя смотрели долго, с какой-то нездешней истомой, словно никак не могли понять - как он здесь оказался и зачем пришел?

В другом конце гастронома работала установка по поджариванию сосисок. Восточные люди покупали сосиски здесь же, поджаривали, увеличивали цену в пять раз и продавали. Поджаривали на вращающихся железных стержнях, сосиски на них тоже переворачивались, от неравномерного и безжалостного разогрева покрывались какими-то ненормальными вздутиями, пузырями, напоминающими жженые раны на человеческих конечностях. Но - покупали. Стараясь убедить себя в этом, что первое впечатление ложное, что жженые пузыри на сосисках признак их качества и свежести...

Пафнутьев давно здесь не был и оглядывался с веселой озадаченностью. На все перемены смотрел с любопытством, словно все время пытался понять нечто от него ускользающее. И, наконец, до него дошло - в магазине не было покупателей. Хотя на витринах он увидел и несколько сортов колбас, и ветчину, и копченые вырезки, и всевозможные рулеты, от одного вида которых рот наполнился слюной. Пафнутьев поспешил отвернуться и прошмыгнуть в подсобные помещения. Здесь его еще помнили и добраться до кабинета директора ему удалось без помех, хотя несколько молодых ребят в черных куртках и зеленых штанах проводили его взглядами. Увидев, что гость уверенно пробирается к директорскому кабинету, ребята сонно отвернулись.

Пафнутьев постучал.

– Да!
– раздался знакомый голос.

– Позвольте?
– Пафнутьев робко заглянул в дверь. Халандовский возвышался над столом в белоснежной сорочке и была во всем его облике какая-то монументальность, он напоминал еще не открытый памятник, затянутый белым полотном в ожидании стечения народа, оркестра и фейерверка. Только голова памятника, не уместившаяся под покрывалом, торчала наружу, поглядывая на окружающий мир лениво и величественно.

– О!
– вдруг воскликнула голова с неподдельной радостью.
– Вот кого я всегда рад видеть и приветствовать! Паша! Неужели жив?!

– Не уверен, - Пафнутьев перешагнул порог.

– Но жизненно-важные места уцелели?

– Надеюсь, - отвечал Пафнутьев со сдержанной скромностью, чтобы дать почувствовать хозяину, как он значителен и почитаем.

– Это прекрасно!
– Халандовский сделал почти неприметное движение мохнатой ладонью, вроде как смахнул крошки со стола и сотрудница в белом халате, все поняв, неслышным облаком выплыла из кабинета.
– Садись, Паша! Отдыхай! А то смотрю, какой-то ты весь изможденный... А?

– Только что из морга.

– Кто-то помер?

– Убили, - Это ужасно, - сокрушенно сказал Халандовский.
– Но что делать, убийства стали приметой нашего времени, наряду с духовной раскрепощенностью, свободомыслием и рыночным беспределом. Это ужасно, Паша, но нам надо к этому привыкать. И чем быстрее, тем лучше...
– Пока свободою горим, пока сердца для мести живы, - Халандовский скорбно подкатил глаза к потолку, - Тебе что-то грозит?

– А как же, Паша!

– Что-то серьезное?

– Увы, - Халандовский развел руки в стороны.
– Но забудь об этом! Я рад тебя видеть, я пока жив и здоров, ты тоже местами сохранился... Предадимся дружескому общению.

– Ну что ж, предадимся, - Пафнутьев сел у окна, огляделся. В кабинете директора тоже произошли перемены. Здесь стоял новый письменный стол, кресла тоже новые, хотя и не такие удобные, как прежде, жестковатые появились кресла, для деловых переговоров скорее предназначенные, а не для благодушного примечания гостей. На окне висела сверкающая золотом штора, по блеску своему и по радужному сиянию выдававшая свое восточное происхождение - не то турецкое, не то арабское. На стене висел пейзаж, написанный самыми настоящими масляными красками. Раньше на этом месте висел портрет лысого вождя с растекающимся кровавым пятном на лбу, потом висел портрет другого вождя - с заплывшими от невоздержанной жизни глазками и отечным лицом, но в конце концов Халандовский, видимо, плюнул на их чехарду и повесил картину, которую не нужно менять после каждого митинга, демонстрации, референдума, после защиты Белого дома, после обстрелов Белого дома, после ремонта Белого дома...

– Что скажешь?
– спросил Халандовский, проследив, как Пафнутьев осматривает его кабинет.

– Хорошо живешь. Аркаша.

– Все хуже с каждым днем.

– Плохо раскупается товар?

– Не в товаре дело, - Халандовский наклонился и, пошарив в тумбочке стола, вынул плоскую бутылку смирновской водки. А Пафнутьев лишний раз убедился, что хотя стол у Халандовского новый, шторы из Сирии и уборщицы в кокошниках, однако, порядки остались прежними. Далее Халандовский опять сделал неприметное движение мохнатой рукой и на столе, как бы сами собой, возникли две граненые стопки, тарелочка с нарезанным балыком, две булочки, и еще одна тарелочка с маленькими пупырчатыми огурчиками, один вид которых вызывал нестерпимое желание выпить стопку водки и немедленно, не теряя ни секунды, бросить такой огурчик в рот целиком, с хрустом разжевать его, и проглотить, и только тогда перевести дух - облегченно и счастливо? И почувствовать, как зреет где-то в тебе, ширится и наполняет тебя радость бытия, радость общения с хорошим человеком, твердая уверенность, что будет еще стопка водки, будет еще огурчик, хрустящий и брызжущий острым соком и ничто в мире не сможет омрачить и погасить этот счастливый внутренний пожар в тебе...