Банк страха

— Нет, — прошептала Лина.

— Мы заставляем ее бояться еще больше.

— Мин фадлук, сайиди! — стала умолять она тихим, едва слышным голосом.

— Снимай свою одежду, быстро. — Он развязал второй ремень и освободил ей руки. — Быстро, — повторил он.

Лина оцепенела от страха настолько, что сразу повиновалась. Она сняла синий жакет и расстегнула пуговицы на белой хлопчатобумажной блузке спереди и на рукавах. Несколько секунд она стояла в стеснении с расстегнутыми пуговицами. Но следователь дал ей знак продолжать, и она сняла блузку. По обеим грудям, чуть покачивавшимся на ее торсе, прошла яркая вздувшаяся полоса в том месте, где ударил хлыст. Следователь снова взял кабель и поднял его, словно собирался ударить ее еще раз, но вместо этого медленно его опустил, погладил им этот кровоподтек, а потом провел кабелем снизу, как бы пробуя вес каждой груди.

— Всю одежду, — сказал он, похлопав металлическим хлыстом по ее юбке. Она расстегнула молнию; юбка упала на пол, и она осталась стоять перед ним в одних колготках. Несмотря на страх, у нее мелькнула мысль, что если она отдастся этому следователю, то он, возможно, будет мягче. Она попыталась улыбнуться ему. Но его лицо не выражало желания — только злость и отвращение к ее слабости и женственности. Он ткнул концом кабеля в ее колготки, и она их тоже сняла; теперь вся ее одежда лежала кучкой на полу. Она хотела прикрыть руками грудь и низ живота, но следователь отодвинул ее руки хлыстом.

— Пойдем со мной, — приказал он, открыл боковую дверь и подтолкнул ее в другую комнату. В центре ее стоял еще один смотровой стол с металлическими манжетами. При виде его у Лины задрожали колени. На стенах висели фотографии обнаженных женщин из дешевых турецких эротических журналов. Так вот где они возьмут ее.

— Это у нас называется комнатой изнасилований, — сказал он деловым тоном. Он подтолкнул ее к смотровому столу. Лина остановилась, думая, что вот сейчас он ее и возьмет, но он хлестнул ее кабелем сзади по бедрам так, что она упала на пол. — Встань. — Он взял ее за шею и ткнул головой в грязную простыню, покрывавшую стол. На этом куске хлопчатобумажной ткани корками засохла сперма. Посередине простыня была красной от крови. Он придавил ее лицо к простыне так, что в нос ей ударила вонь, а губы прижались к загаженной ткани. — Смотри. Нюхай. Пробуй, — сказал он. — Если ты мне будешь снова врать, тебя ждет эта постель. — Он содрал грязную простыню со стола и набросил на нее. — Теперь это твое платье. Носи.

Лину отвели в общую камеру. Она была того же размера, что и предыдущая, но в нее согнали больше десятка женщин. Когда Лину втолкнули в дверь, некоторые женщины зашипели: еще одно тело в таком маленьком пространстве. Когда же конвоир плюнул в Лину и назвал ее еврейкой («Йегудийя!»), другие отшатнулись, напуганные самим этим словом. Некоторые стали показывать на ее выцветшие крашеные волосы и завыли о том, что она наверняка еврейка. Поглядите-ка на ее волосы! У настоящей арабки не может быть таких волос. Лина завернулась в свою грязную простыню, скорчилась на полу и стала горько всхлипывать про себя. Через несколько минут она почувствовала, как кто-то дотронулся до ее спины. Сначала она съежилась, но рука продолжала ласково ее поглаживать. Наконец Лина подняла глаза и увидела лицо женщины пятидесяти с лишним лет. Волосы у нее были совершенно седые, а тело худое и высохшее, как палка; но она смотрела на Лину умными глазами школьной учительницы.

— Хатийя! Бедная маленькая девочка, — сказала она. — Тебя только что арестовали?

— Да, — ответила Лина. — Только что привезли. Забрали мою одежду. — Она снова заплакала.

— Откуда ты? Какой у тебя странный акцент, я такого много лет не слышала.

— Из Лондона. Мой отец уехал из Ирака много лет назад. Перед всеми этими событиями.

— У’Аллах! Что же ты здесь делаешь?

— Не знаю. — Она решила солгать. — Это какая-то ошибка.

Женщина погладила ее по щеке и обвела рукой спящие фигуры вокруг.

— Эта камера полна таких ошибок, хабибти. Здесь половина женщин не знает, почему их арестовали. Я сама не знаю, почему арестовали меня. Я преподавала в университете. Пять лет назад за мной пришли, и до сих пор я ничего не знаю. Сначала они говорили, что я против Правителя; теперь они говорят, что я была за него. Это не играет никакой роли; им не нужны причины.

Во время разговора Лина услышала слабый, тонкий звук детского плача, а потом шевеление на полу в метре от них: мать сунула свою грудь в рот ребенку.

— Это что, ребенок? — прошептала Лина. То, что здесь, в этой сырой камере, находился ребенок, напоминало о жизни. — Как он здесь оказался?

Старая женщина легонько похлопала Лину по спине, как нового ученика, не знающего правил.

— Здесь рождается много детей. Очень много. Ты была в комнате изнасилований?

— Да. — Лину снова передернуло.

— Харам. Это ужасно — иметь ребенка в тюрьме. Самое плохое, что может быть.

— Почему? — спросила Лина. Слыша тихое воркование ребенка, которого снова укачивали, она почувствовала какое-то успокоение. Оставалось что-то, для чего стоило жить.

— Потому что ребенок делает женщину гораздо более уязвимой. Самое жестокое оружие, которое у них есть, — это возможность доставлять страдания детям, и они очень часто им пользуются. Очень часто.

— Что вы имеете в виду? — Лина все еще не понимала ее слов до конца. Существовали, видимо, какие-то глубины жестокости, которые выходили за пределы ее воображения.

— Ты видишь вон ту женщину? — Она указала на груду костей в грязном платье. — Они требовали от нее сведений о муже, который, как они думали, участвует в заговоре против партии; она не говорила. Тогда они посадили ее с тремя детьми на вертолет, поднялись над пустыней и стали выкидывать их, одного за другим, пока она не сказала им, где прячется муж. Теперь она хочет только умереть, но они ей не дают.

А посмотри вон на ту. — Она указала на другую бесформенную массу, лежащую на полу. — Она пряталась в горах недалеко от своей деревни. Они пытались узнать у ее детей, где она находится, а дети не говорили; тогда они облили детей бензином и подожгли. Двух мальчиков, восьми и пяти лет.

— Не надо больше, — произнесла Лина. Но пожилая женщина продолжала говорить приглушенным голосом прорицательницы. У нее теперь оставалось единственное средство отмщения — говорить правду.

— И вот эта. Ее муж был лидером группы повстанцев. Они заставили его смотреть, как тюремщики насилуют ее и трех дочерей. Потом они надели его девочкам на шеи резиновые шины, намоченные бензином, и велели ему зажечь пламя. Он не сделал этого, и его застрелили, а потом заставили ее это сделать.

И вот эта, которая спит у двери. Когда ее арестовали, она ждала ребенка, а в тюрьме родила. Она не ответила на какие-то их вопросы, и они забрали ребенка у нее из рук и били его об стену, пока он не умер. Она сошла с ума и теперь только кричит и зовет своего ребенка.

Лина тихо плакала.

— Пожалуйста, не рассказывайте мне больше ничего, — просила она. — Я хочу только умереть.

— Умереть, — повторила пожилая женщина. — Да, мы все только этого и хотим. Вот и стражники говорят: «Слейма текурфак, кхатийя» («Чтоб тебя смерть унесла, несчастная развалина»). Но даже смерть не дает освобождения. Их жестокость преследует тебя и после смерти. Тебя отправляют домой в запечатанном ящике, чтобы никто не видел твоих сломанных костей и кожи в синяках, и тебя не могут подготовить к похоронам по мусульманским правилам. Есть только этот запечатанный ящик, на котором написано «Трус» или «Предатель». И это все, что ты берешь с собой в вечность. Они тебя мучают, мучают и снова мучают.